Владимир Солоухин - Варшавские этюды

История трогательная и печальная. Русский писатель целиком на стороне поляков, благородных, смелых и любящих. И вот — много ли надо — одна только полька передо мной с синими глазами, а уже все для меня освещено в рассказе по-иному, нежели было бы без этой польки.

Я просил ее читать по-польски. Алиса сразу преображалась. Она вся превращалась в голубой, синий огонь. Без нее я никогда бы не понял или понял бы не так скоро красоту ее странного, насыщенного, как известно, шипящими звуками польского языка. Речь Алисы звучала и твердо, и мягко, и отрывисто, и плавно. Она воспринималась как своеобразная музыка. Во всяком случае, когда потом, много лет спустя, я услышал польскую речь вокруг себя уже в Варшаве, на меня повеяло чуть ли не родным и близким.

Но ни у кого из нас не было с Алисой любви. Возможно, что Кирилл вздыхал чуточку поглубже, чем мы, не зря же написал стихотворение про елочку. Но и там, я думаю, и в их отношениях больше подходило слово «дружба». Допускаю, что Кирилл дружил с Алисой крепче, чем мы, а главное, надежнее и последовательнее. Что касается меня, то подошел мой диплом, и я как-то надолго отвлекся и от института, и от его общежития.

Между тем Алиса внезапно уехала из Москвы, не дождавшись окончания учебного года. Прошелестел слушок, что ее не то отозвали соответствующие инстанции в Варшаве, не то порекомендовали уехать, то есть фактически отправили домой наши соответствующие инстанции. Очень смутно и глухо в шелестящем слушке прозвучало имя поэта Ильи Сельвинского. Что ж, она ходила к нему на семинар и уж, подумалось мне, не повздорила ли с ним по неуемности, бескомпромиссности своего польского характера? Не произошло ли скандала? Не Сельвинский ли настоял на отчислении Алисы из нашего института? Впрочем, этот ее отъезд я совсем прозевал и узнал о нем спустя много времени. Спросил было у Кирилла, что случилось с Алисой, но Кирилл, как ее верный друг, ответил не очень внятно: не то насчет ее болезни, не то насчет болезни ее матери.

Жизнь шла. Диплом, устройство на работу, поездки по стране от журнала «Огонек», обзаведение семьей. Студенческие годы отошли в прошлое. Хотя привязанности есть привязанности, у сердца на них свой счет. Навсегда остался в прошлом светлый солнечный зайчик под названием Алиса. Маленький зайчик. Не пожар, не трагедия, не выжженная пустыня, не взорванные мосты, не возделанный сад, не притихший до времени вулкан, не грандиозный тропический ливень… Алиса. Пылкая девушка, которая немного нравилась мне, которой, может быть, немного нравился я. Студенческое общежитие, стихи. Страстная польская речь. Все мои симпатии к Польше как к народу, как к исторической категории пошли от Алисы, дай ей бог здоровья и счастья!

…Илью Львовича Сельвинского я увидел в 45-м году. Ему, значит, было сорок шесть лет, а мне двадцать один. В 1950 году, соответственно, ему было 51 (сколько сейчас мне, пишущему эти строки), а мне — двадцать шесть. Алисе — восемнадцать. Вот и вся расстановка сил.

В подвале Политехнического музея занималось по четвергам литературное объединение издательства «Молодая гвардия». Как помнится, постоянного руководителя у этого объединения не было, приглашали на каждое занятие того или другого поэта. Бывали Тихонов, Антокольский, Луговской, Кирсанов, Асеев…

Сельвинский сидел в руководительском кресле, немного развалясь и перебирая крупные янтарные четки. Он позировал поэтической молодежи. Он был нельзя сказать что высоким (Луговской выше), но крупным пожилым мужчиной, а тогда мне казалось — стариком.

Смуглый и крупнолицый, с некоторой ленью в движениях, он играл под тигра — своего любимого зверя, часто упоминаемого в стихах. Молоденькие поэтессы, студентки-филологички смотрели на него завороженными глазами, и мне, тогда двадцатилетнему солдату, казалось странным, что на подобного старика можно смотреть восторженно и влюбленно.

Учась в Литературном институте, я несколько раз заходил на семинары Ильи Львовича, хотя постоянно числился в семинаре Луговского, а потом Коваленкова. Иногда мы, студенты-поэты, бродили по чужим семинарам, даже по прозаическим. Интересно было послушать, коли есть такая возможность, Паустовского, Федина, Леонова, Сельвинского, Антокольского…

Стихи Сельвинского для меня всегда были интересны. Кое-что я знал наизусть. Во всяком случае, встретив в журнале, не пролистывал, но прочитывал обязательно. Да и как не читать — профессия. Но все же за всем не уследишь. Должен признаться теперь, что небольшая поэма, о которой сейчас пойдет речь, не была мною прочитана своевременно. Попалась на глаза, может быть, уже в 55-м году, а не в год ее написания и публикации.