Владимир Солоухин - Варшавские этюды

Но все же некоторое время я приходил в девичью комнату общежития ради польки Алисы. Значит, все-таки я тянулся к ней, и она тянулась ко мне, в пределах некоторой симпатии, дружеских отношений, увлеченных разговоров и чтений стихов. Она любила лежать под одеялом и читать книгу. Часто я заставал ее именно в этом положении. Другие девушки в ее комнате кто сидит за столом, кто шьет и штопает, кто входит и выходит. Я брал стул, садился около Алисы, и мы умели забыть про всех. Она шпарила мне Мицкевича целыми главами, а я, ничего не понимая, но наслаждаясь музыкой, даже не стиха, даже не языка, но Алисиного голоса (а через него уже стихом и языком), отвечал ей тем, что шпарил тоже целыми главами и циклами Пушкина, Блока, Есенина, Багрицкого, Тихонова («Орда» и «Брага»), Гумилева, Мартынова.

Принимается на веру, но можно исследовать косвенную роль женщины в политических событиях, в поведении вождей, полководцев, общественных деятелей. Более прослежена роль женщины в искусстве. Косвенная роль, то есть не то, что они создали сами, а то, что создано под их влиянием. Утверждаю также: ничто не может вызвать столь же очевидной первоначальной симпатии к стране, к народу, как симпатия к представительнице этой страны. Как ни странно в этом признаваться, но Польша до Алисы была для меня если не пустой, то холодный звук. Нет, я знал, конечно, что существует на свете Польша. Тут сразу возникали исторические категории. Разделы Польши (экзамены по истории, значит, не очень приятные ассоциации), каламбур нашего историка: «Польшу разделили на три неравные половины». Потом — польские паны (песня Алексея Суркова), потом Минин и Пожарский, Иван Сусанин, Тарас Бульба, Марина Мнишек, осада Троице-Сергиевой лавры, потом еще кое-что из более близких времен… Но все это как-то отвлеченно и умозрительно.

Была и вторая линия связи. Мицкевич с Пушкиным. Сакраментальная фраза: «Довольно, стыдно мне пред гордою полячкой унижаться». Панна, ради которой Андрий изменил отцу Тарасу Бульбе и отечеству. Сыновья Будрыса, и у каждого в седле под накидкой «полячка младая». Шопен, конечно, Шопен! Но это уже общечеловеческое искусство, а не только польская музыка.

Отрывочные впечатления от Пруса, Сенкевича, Жеромского. Польские восстания. Поляки в Сибири. Танцы — полька, мазурка, полонез, краковяк. Краковская колбаса. Бигус — польское блюдо. «Польский коридор». Польские магнаты: Потоцкие, Вишневецкие, Радзивиллы, Сапеги. Польская шляхта. Польская гордость. Мою знакомую, Нинель Николаевну, остановила на улице женщина и категорически заявила ей:

— В вас течет польская кровь.

— Почему вы решили? — удивилась Нинель Николаевна.

— Але постава, пани.

То есть осанка, общий вид, экстерьер.

Ах да, еще полонез Огинского, пронзающая бессмертная музыка. Это все. Надо иметь в виду, что действие происходит в 50-е годы, когда не было еще у нас в Москве ни польской «Выборовой», ни польских пряжек на женщинах, ни польских кинофильмов на наших экранах, ни личных моих знакомых в Польше.

Но даже и последующие знакомства, если иметь в виду их эмоциональную окраску, во многом зависели от первой личной встречи со страной, и вот приходится повторить — ничто не может вызвать столь же очевидных первоначальных симпатий к стране, к народу, как симпатии к одной-единственной представительнице этой страны. Для меня первой ласточкой в моих отношениях с Польшей была Алиса.

Я приходил к ней в общежитейскую комнату, где она любила лежать под одеялом и читать книгу. Одновременно она пила молоко, которое всегда стояло тут же на тумбочке.

Восемнадцать лет. Ни сигаретного дыма, ни кофе, а тем более ресторанов с их напитками. Одно молоко. Она поднимала от книги свои сияющие глаза, улыбалась красивыми губами маленького рта и говорила: «Садись». Я присаживался на стул около койки. Тут мог прийти Кирилл или кто-нибудь еще из студентов, и мы образовывали кружок. Алиса смотрела на нас всех спокойными, умудренными и как будто немного смеющимися глазами. Может быть, и не насмешливыми и не смеющимися даже, но выражающими некоторое покровительство (это у восемнадцатилетней девчонки!). Не побоюсь сказать, что было в ее взгляде что-то материнское по отношению к нам, в общем-то тоже нестарым еще парням. Но взгляд менялся, когда она начинала говорить о Польше, Мицкевиче, Костюшко, Варшаве, Кракове и Вавеле в нем. Я дал ей почитать «За что» Льва Толстого. Она не слышала об этом рассказе и была им потрясена. Я сам наткнулся на него случайно. Листал-листал и вдруг — вижу. Рассказ о ссыльных поляках. Наверное, в другое время я пролистнул бы этот рассказ, вообще-то не относящийся к шедеврам великого писателя. Но я прочитал его с особенным интересом, потому что была уже вот такая Алиса, а прочитав, тотчас принес ей.