Эдуард Русаков - Театральный бинокль.

— Вот потому так легко и судишь — о чужом человеке, — сурово упрекнула мама. — Думаешь, это счастье: оказаться на старости лет в богадельне? В этом доме-интернате...

— Так ведь ее же поместят не туда, где психохроники! — сказал я слишком быстро и слишком громко. — Ее в дом-интернат обычного типа... там чисто, светло... там уход хороший и кормление... цветной телевизор.

— А меня ты не хочешь туда поместить? — спросила мама.

— Вот еще! — возмутился я. — Что за вопросы? Бред какой-то...

— Ну уж, сразу и бред, — усмехнулась мама. — Я просто так. Пока в порядке шутки. А ведь может случиться и всерьез...

— Что — всерьез? — рассердился я. — Что может случиться? О чем ты?

— Ну, а вдруг я тоже стану слабоумной? — сказала мама, глядя на меня с жестоким любопытством. — Ничего такого фантастического в этом предположении нет... Мне шестьдесят пять, у меня гипертония...

— Ну и что?

— А то. Случится, предположим, инсульт — и все, капут. Паралич, слабоумие. Я про это мно-ого читала. Заранее готовлюсь. И кто же будет за мной ухаживать? Кто?

— Перестань, мама.

— Что вы такое говорите, Екатерина Семеновна? — расстроилась Люся.

— Ничего т а к о г о я не говорю, — мама даже не посмотрела на Люсю, она смотрела на меня. — Ну, вот, предположим, у меня паралич... кто будет ухаживать? Ты?

— Разумеется, — сказал я, не колеблясь ни доли секунды. — Разумеется, мама. Я не оставлю тебя никогда. И ты это знаешь.

Клянусь: я не врал, не лицемерил. Я говорил правду.

Что бы ни случилось с моей мамой, я всегда буду с ней. Я готов отказаться от всего на свете, от всего и от всех, — от нее не откажусь никогда.

— Ты это знаешь, мама, — повторил я.

Она удовлетворенно вздохнула.

Мне было не очень приятно сознавать, что мама проверяет, испытывает меня таким вот, не самым лучшим способом. Вообще многие ее манеры меня раздражают. Особенно в последние годы. Мама стала эгоистичной. Помню, как меня огорчила ее реакция на мое предложение понянчиться с Катей. Это были самые кошмарные полтора-два года... Катюшу надо было куда-то пристроить, а в ясли боялись, и от Люсиного заработка отказываться было накладно. Тогда я был твердо убежден, что мама сама предложит: Катюшу — к ней. Не предложила. Я намекнул — намек проскользнул мимо. Я обратился с нижайшей просьбой. Уклонилась под очень важными предлогами: собственное нездоровье, сложность в кормлении и уходе, проживание на пятом этаже (а ребенка ведь надо носить на прогулку, вверх-вниз, это в ее-то годы!..), короче, пришлось отдавать дочку в ясли. Пять дней в яслях — три месяца потом Катюша болела: пневмония, то, се. Люся была вынуждена уволиться.

В те дни я пережил крупнейшее разочарование в маминой безупречности. Были и другие факты, моменты... Но то, первое, разочарование было самым горестным. Жалел не только Катюшу, не только себя и жену — больше всего жалел маму, да, маму... Сожалел об утрате детской своей влюбленности в незамутненный образ. Этот образ дал трещину.

Но моя верность и преданность — без трещин. Об этом не буду.

— А почему вы ничего не говорите про Сашу? — спросила мама. — Он не нашелся?

— Пока вроде нет, — сказала Люся. — Уж не знаем, что и думать.

— Надо искать, — сказала мама.

— Я уверен, он у кого-нибудь из друзей, — сказал я, хотя вовсе не был в этом уверен.

— Разве у Сашки были друзья? — усомнилась мама.

Не знаю... откуда я знаю, мама? И с братишкой, кстати, мы тоже не раз испытывали двойственность твоей любви. Ведь как оно было в детстве: нас считали чуть ли не вундеркиндами. Два брата-близнеца и оба вундеркинды! Не так уж часто встречается подобное. Сашка сочинял стихи (ни одного стишка сейчас не помню, хоть убейте), а я — феноменально считал. В уме. Нам было по пять-шесть лет, оба в одинаковых костюмчиках, с бантами на шее, и мама заставляла перед гостями: Сашку — экспромты сочинять, меня — извлекать корни и перемножать в уме трехзначные числа. В ту давнюю пору мама нас очень-очень любила... А чем все кончилось? Меня уже к пятому классу тошнило от математики, назло поступил в медицинский... хотя и сейчас могу корни извлекать и пристрастие к цифровым операциям так и осталось — как дурная привычка. А Сашка не менее рьяно отвратился от рифм, хотя сочинять до сих пор продолжает... Но все сочинения его производят настолько странное впечатление, что даже я, родной брат, вынужден считать его графоманом. Ни одной строчки он не смог напечатать. А жена, Надя, стесняется даже и упоминать при посторонних, что муж сочинитель... очень уж стыдно.