Эдуард Русаков: Театральный бинокль.

Про свою больницу я заикнулся не в шутку и не случайно. Вполне мог попасть брат Саша в сумасшедший дом. Фантазер, романтик, поэт-графоман — очень даже мог загреметь в шизарню... разумеется, при определенных обстоятельствах. При стечении определенных внешних и внутренних обстоятельств подобная ситуация вполне вообразима.

Но нет — в журнале вновь поступивших не оказалось никого похожего. Две женщины и один старик. Нет, не Саша, не он. Ему тридцать семь... как и мне. Тридцать семь да тридцать семь — семьдесят четыре. Тьфу. Не могу отвязаться, дурная привычка, невроз.

Сидя в ординаторской, я перелистывал пухлые истории болезней и размышлял об исчезновении брата. Не видя перед собой экзальтированной Надежды, я вдруг подумал, что мое скептическое отношение к загадочному происшествию скорее всего объясняется не самим фактом (факт — необъясним), а именно истерическими женскими комментариями. Но если б я узнал об этом от кого-то другого — непременно поверил бы: что-то случилось! нечто ужасное!

И тут я подумал: а вдруг и впрямь...

...и мне даже муторно сделалось — от страха за бедного братишку.

Я вспомнил почему-то один давний эпизод — из нашего школьного детства. Тогда я впервые испытал острый страх за беззащитного Сашу. Страх и свирепое желание: защитить, заступиться.

Мы тогда учились, кажется, в шестом классе. Мальчишки из соседнего двора сговорились как-то поколотить меня — уж не помню, за что. Их было трое или даже четверо. А попался им не я, а мой невинный братец. Приняв его за меня, они тут же стали чинить расправу. Саша никогда не умел, да так и не научился драться. Даже защищаться — и то не умел. Стоял, неловко прикрывая лицо руками, вскрикивал тоненько: «Ой!.. ой! За что?..» На его счастье, я из окна увидел — и выбежал, налетел на обидчиков, как коршун, растолкал, разогнал их всех. Они, конечно, могли бы запросто со мной разделаться, но очень уж их поразило наше зеркальное сходство с братом. Я им, вероятно, показался не близнецом, а двойником!

И позднее не раз мне приходилось заступаться за Сашу. Сам он не умел за себя постоять. Окружающий мир всегда пугал его и тревожил. Он прятался в одиночество, как улитка прячется в свою раковину. Только в мире книг он находил успокоение, в мире живых людей — напрягался и трепетал. Даже самые близкие — я и мама, — даже мы тревожили его и подавляли. Я иногда замечал, что он тяготится моим присутствием, хотя и стесняется прямо сказать об этом. А с каким облегчением он вздыхал, когда мама, устав от собственных нравоучений, оставляла его в покое! А позднее — жена, ребенок... Звонкий смех Надежды, плач маленького Никиты — все это заставляло его бледнеть и болезненно морщиться. А ведь он их так любит! Вот что самое-то печальное... Но любовь его слишком уж нежная, женственная... беззащитная.

Мимоза — вот он кто, мой братишка.

Правда, в последние годы я с удивлением обнаружил, что Саша вдруг стал проявлять ясную трезвость мысли, он с непонятной легкостью начал ориентироваться в оценке сложных житейских ситуаций, стал верно понимать скрытый смысл чужих слов и поступков. Он оказался куда проницательнее меня! Но приобретя эту мудрость и прозорливость, он внешне остался таким же пассивным.

Да, мы разные. Но есть многое, что нас объединяет. И прежде всего — это отсутствие мужского честолюбия, отсутствие жизненного азарта. Я ведь только самолюбив, болезненно самолюбив... а внешний успех, карьера, авторитет, престиж — все это меня не волнует. Скажем точнее: п о ч т и не волнует. Математиком я не стал (а ведь как пророчили!), по службе в больнице не продвинулся, даже отказался от должности заведующего отделением. Ну, а Саша — не стал официально признанным поэтом. «Зачем? — простодушно удивлялся он в ответ на мои наскоки. — Зачем суетиться, рваться в журналы, в издательства?.. Ведь Блоком я все равно не стану. Зачем же быть средненьким?» — «Откуда ты знаешь, кем бы ты стал? — злился я. — Может, был бы почище Блока!..» — «Но ведь я им не стал, — улыбался он снисходительно, — ведь не стал же? Значит — не суждено».

В подобных словах проявлялся его фатализм. Он не хотел ничего добиваться от судьбы — он просто ждал. В этом, кстати, мы были схожи. Только его фатальное ожидание было смиренным и терпеливым, а мое — раздраженным и обиженным.

...Внезапно мои воспоминания и размышления были прерваны телефонным негромким звонком — звенел «борман» (так врачи между собой называют белые аппараты прямой связи с кабинетом главного врача).