Юрий Теплов - Второй вариант

— Нет.

— Значит, не поймешь. А я хожу, смеюсь, лаюсь, а у самого будто все до одного зубы болят.

— Может, их сюда забрать? — сочувственно предложил Савин. — А теща пусть там остается.

— Кого — их? Поезд ушел, дед. Разошлись. Шмутки нас развели. А может, я брешу тебе сейчас? Может, себя обеляю? Ведь ушел я не в степь куда-нибудь, а к другой женщине. Может, по петушиной природе своей? Сам себе эти вопросы задаю и успокаиваю себя: нет все-таки. Если бы в сердце не образовалась пустота, то и ни ушел бы. Гришка с Толиком бы удержали. И даже не встретил бы другую...

Савин глядел на Сверябу с изумлением. Тот всегда казался ему сильным, житейски беззаботным, легко отмахивающимся от каких-либо сомнений. И вот поди же! Совсем другой человек обнаруживается. И наверное, у каждого так, если просветить его житейским рентгеном. Потому что не объявился еще миру лекарь, умеющий лечить сразу все душевные недуги.

Сверяба замолчал, уйдя в свои мысли. Потом стал подкручивать колесико настройки транзистора. Приемник подхрипывал, втягивая в вагончик со всего мира незнакомые голоса и мелодии. И вдруг совершенно чистый голос прорвался через километры и произнес: «Начинаем передачу для строителей Байкало-Амурской магистрали».

— Не забывают нас, — сказал Сверяба. И тут же сморщился, скривился, будто у него на самом деле заныли все до одного зубы.

— Что случилось, Иван?

— Послушай.

Савин прислушался. По улице Вагонной прошел груженый КрАЗ, они всю ночь ходили, отсыпали строительную площадку под банно-прачечный комбинат. В вагонном тамбуре, где стояла печка, урчала в тепловом котле вода.

— Поет, ядри его в бочку! — сказал Сверяба и подтянул приемник к самому уху. Вслушиваясь в голос певца, с гримасой отвращения спросил: — Ты можешь понять, что он поет?

Савин разобрал только слова «От Байкала до Амура...».

— А дальше? — спросил Сверяба.

— Вроде бы «небо ясно, небо хмуро».

— А мне слышится «не боятся дымокура». Во как!

— Музыка-то хорошая.

— Слова и музыка — одно целое, дед. Врозь не воспринимаются. Иначе почему мы здесь поем свои примитивные песни? Потому что не принимает душа музыкальной официальщины про БАМ. Даже с распрекрасной мелодией. Ну почему, скажи, надо «строить путь железный, а короче — БАМ»? Чего и как короче?.. Или еще, как там, про тропиночку узкую, которая уходила в таежную даль?

— Не помню.

— И слава богу. Нету у нас, Женька, здесь узких тропиночек. Или бурелом, или просека. — Он резким движением выключил приемник.

— Спой, Иван, свои «Километры».

— Спою, дед.

Он опять взял гитару и однострунно стал выводить мелодию. Эту песню Сверябы Савин слышал много раз, и всегда она защемляла ему сердце, взбудораживала, рождала в нем чувство сопричастности к большому делу. Может быть, с профессиональной точки зрения песня и была несовершенна, но Савин в этом не разбирался. Она трогала его и даже поднимала в собственных глазах.

Сверяба выводил песню тихо и хрипловато, так и надо было ее петь. Звонкий голос все равно сядет на морозе. Нежная кожа прокоптится у костра. Пар изо рта прихватит инеем волосы... Савин не заметил, как тоже стал подпевать, и получился у них тихий мужественный лад.

Допели и уставились друг на друга в полном душевном соприкосновении, удовлетворенные песней, вагонной обстановкой и бесконечностью мира за окном. Сверяба даже гитару легонько погладил своими корявыми, не раз примороженными пальцами, поставил ее бережно на место. И сказал, еще оставаясь в песне:

— Да, Женя, вся жизнь в километрах. Крутит спидометр, пока не остановится на каком-нибудь пикете.

Песня сняла тяжесть от исповеди Сверябы, замела кривые тропинки белым снегом. Но все же что-то беспокоило Савина, словно осталось что-то недоговоренное Сверябой. И это «что-то» надо обязательно выяснить.

— Иван, — спросил он, — а дочка Иринка, которая собирается замуж, от второго брака у тебя, что ли?

— Да, дед. Можно так считать.

— Почему «считать»?

— Другая эта история. И тоже без отрады.

— Твоему Гришке сколько сейчас?

— Пятнадцать.

— А Иринке, ты сказал, восемнадцати нет.

— Нет.

— Так она старше Гришки?

— Старше.

— Значит, ты еще раньше был женат?

— Нет. Удочерил я Иринку, Женя. Сколько ей тогда было? Десять, наверно. В синеньком пальтишке, в синенькой шапочке. Щечка поцарапанная. Помню, прибежала из школы, увидала меня и как споткнулась. Ну, я подошел, познакомился, как со взрослой. Ужинать вместе сели. Я ее про школу стал расспрашивать, про оценки. В общем, как полагается. Потом за телевизор все вместе уселись. Гульнара ее спать провожает, а она говорит: «Ты сама иди спать, а я дяде Ване книжку почитаю».