Юрий Теплов - Второй вариант

— Почему, Лень? Мы же с тобой два старых-старых стариканчика!

Это мое слово «стариканчик», так я называл когда-то и Ивана, и его.

— Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? — продолжал Сергей. — Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те три километра, как гербовая печать для нашей дружбы.

— Помню, Серега. Только это ты сказал.

И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Словно приходилось отдавать что-то очень дорогое. Да разве ж это конец? Ведь точно мы, два старых стариканчика из одного кубрика!

— Помнишь, Лень? «Жили-были три барбоса, все делили на троих...»

Это мои прощальные стихи, посвященные нашей троице. И на каждом из трех экземпляров расписались Сергей, Иван и я. «Все делили на троих...» А ведь не делили.

И все равно холод растаял. У Сергея были печальные и серьезные глаза. И я сказал:

— Давай разберемся, Серега.

Но разобраться нам не дали. В дверь громко стукнули и, не дожидаясь разрешения, распахнули. Вошел мрачный сержант Марченко, бросил на Гольдина взгляд исподлобья и хмуро доложил:

— Гапоненко ушел.

Я выскочил из ленкомнаты. Схватил возле казармы велосипед старшины и по размазанной машинами дороге повихлял в сторону Лугинок. Все кипело во мне: и злость, и недоумение, и обида. Как же так? Ведь мы только что сидели в рассветных сумерках возле своей «Мостушки», и так было чисто и на душе, и вокруг. Он даже приоткрылся маленько, сбросил с себя детдомовский камень, который носил все время. Мы же все были в тот час друзьями. Не начальник и подчиненные, а товарищи! И по возрасту мы тоже годились друг другу в товарищи. И на тебе — ушел! Почему ушел?..

Дорога взбиралась на бугор. Велосипедные колеса разъезжались, педали крутились с трудом. Я соскочил на дорогу и побежал, ведя велосипед за руль, наверх. Поднявшись, увидел впереди одинокую фигуру. Снова покатил, нажимая на педали.

Он оглянулся, шатнулся было к обочине. Вокруг ни кустика, ровно заснеженное поле. Повернул обратно, навстречу мне.

Я остановился. Ждал, когда он подойдет. Подошел и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темные морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он старше меня почти на два года, а совсем мальчишка-несмышленыш.

— Что же ты, Гапоненко? — сказал я, и самому стало тяжко и неуютно от жалости и сочувствия.

Он не отвечал.

— О чем ты думаешь, Алексей? Две самовольных отлучки в течение трех месяцев — это трибунал.

— А кому жалко?

— Мне.

— Разве что. Извиняйте.

— Девушке жалко, к которой ты бегаешь.

Он медленно поднял глаза, я прочитал в них: «Много ты понимаешь». И увидел зеленую тоску. Запоздало подумал о том, что девушке той, наверное, уже под сорок. И ей наплевать на какого-то Гапоненко, не он, так другой найдется, мало ли солдат в части!

Подумал так и, не откладывая, сегодня же, решил повидать ее.

Я неуверенно крутился вокруг фермы, не решаясь заглянуть вовнутрь. Вечерами было еще холодно, подмерзли ноги. Я постукивал для согрева сапог о сапог и ждал, чтобы кто-нибудь вышел из помещения.

— Или замерз, лейтенант?

Черноглазая, чернобровая, с грешными губами, стояла передо мной красавица. Подошла, верно, со стороны и глядела, улыбаясь и поигрывая глазами.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуй. — Она явно передразнила меня.

— Я к вам пришел по делу.

— Ко мне или ко всем?

— Понимаете... Я не к вам и не ко всем. Вы здесь работаете?

Она рассмеялась:

— Проходи, чего уж...

Пошла впереди. Толкнула дверь, запустив меня в темный и тесный тамбур. Приказала грудным голосом:

— Головку пониже, лейтенант, — и распахнула дверь.

Обдало теплом. Света в помещении не было. Но все равно я разглядел пять или шесть кроватей и женщин на них. Свет исходил из раскрытой дверцы печки, у которой кочегарила полная пожилая женщина в майке.

— Мне, что ли, привела, Пальма? — басом спросила она, и все вокруг захохотали.

— Себе, тетя Поля, — отозвалась моя спутница. — Хочу офицершей стать.

Опять все захохотали. Я озирался по сторонам, совсем забыв о цели своего прихода. Лишь мельком засек, что женский бас я где-то слышал. Впрочем, какая разница — слышал, нет ли, только бы прилично удрать отсюда.

— Кыш! — пробасила толстуха. — Совсем человека засмущали. Проходите вон туда.

Пальма толкнула какую-то дверь, и мы оказались в довольно чистом чуланчике. По бокам стояли две койки, между ними — проход в ладонь, и ничего больше. Лишь втиснувшись в этот проход и присев по приглашению на краешек кровати, я вспомнил. Толстуха — та самая женщина, которая показывала нам дорогу, когда мы заплутались. О чем-то Гапоненко еще спрашивал ее, о совсем постороннем, только запамятовал, о чем. Вроде бы кто-то куда-то уехал...