Федор Кнорре - Рассвет в декабре

— Все еще старушонка на уме у тебя! На что ей деньги, да еще такие, выдумываешь ты себе от… от пустоты жизни… Ну ладно, извини, это я зря и глупо… Не мое дело.

Мать усмехнулась. Странной была усмешка: ни злая, ни примиренная.

Она нагнулась, подняла с полу крышку, подставила ее под струю из крана и потом спокойно снова прикрыла ею кастрюлю.

Нина с внезапной зоркостью проследила за ее движением. Крышка легла не звякнув, в движении руки было что-то успокаивающее, мягкое. Как будто она кастрюлю успокаивала и успокоила. И еще вокруг крышки провела кончиками пальцев, тоже ласковым, округлым движением.

— У моей этой… окаянненькой — ее родственница подглядела, да и ухитрилась-таки стащить триста рублей. И тут же ходить к ней перестала. А это у нее давным-давно на похороны, заветные, были отложены. Пожалуй, там трехсот-то и не было, но уж она так вообразила и верит, клянется, корчится, ревет, мечется, вскакивать порывается… Все на свете позабыла, а вот только подай триста рублей, ее мечту, что ее хоронить будут торжественно и прилично. У всякого свои мечты.

— Сумасшедшая.

— Не сказала бы…

— Что ж ты сделать можешь?

— Поеду, покажу, уверю, вот, мол, это я для верности у себя спрятала.

— А она поверит?

— Когда хочется поверить — верят люди. Надо только на двадцатипятирублевки разменять, как у нее было.

— Там двести семьдесят пять.

— Двадцать пять у меня есть своих, я добавлю.

По вечерам после работы неуклонно появлялся хмурый Олег, ставил на плиту чайник и с точностью химического опыта заваривал особенным способом чай, по вкусу ничем не отличавшийся от обыкновенного. Накрывал столик на кухне скатертью, расставлял чашки, сахар, сушки, доставал из холодильника затвердевшее масло и громко объявлял, что чай готов.

Тогда из своих комнат на ничейную территорию кухни, в присутствии как бы нейтрального Олега, выходили Нина и мать. Не сразу и нехотя выходили.

Однажды Нина особенно долго не откликалась, и Олегу пришлось пойти за ней.

— Чай на столе. Почему ты не идешь? Я тебя звал.

— Я не слышала.

Похоже было, она и вправду не слышала.

— Ты о чем-нибудь думала… таком?

— Нет… так. Интересно, куда уходят старые паровозы?.. На свалку?.. Ну это чепуха. Ну, а старые актеры?.. Это я чепуху болтаю… Так ты про что? Надо чай пить?

— Там твоя мама сидит, уже ждет.

— Пускай сама пьет… Они играют всяких там Гамлетов и Чацких, Джульетт, Татьян и Онегиных, а потом куда-то уходят. Ну это ладно, но ведь и те, для кого они играли и пели, тоже уйдут. Так в чем же смысл? Что остается?

— В руках? Ничего не остается.

— А где?

— Непроследимо. Я хочу сказать, просто не прослеживаются эти бесчисленные пути, каналы связи во времени, очень они уж сложны, и слишком много их.

— Так. Непроследимо, неубедимо, неутешимо… Людей забывают начисто — и все…

— В каком смысле? Их имена? А пускай! Лишь бы сам знал, что сделал… Да, по-видимому, только и надо, что по совести делать свое дело, не ожидая, что тебя заметят и погладят по головке… Может быть, оно прорастет… ну, в общем, в этом роде, а?.. Пошли чай пить?.. Нет, погоди. Написал Гоголь «Ревизора», да? Царь его одобрил. И здорово промахнулся, знаешь ли! Наверное, думал: ага, вот поглядят мои мошенники городничие пьесу и поостерегутся взятки хапать. И конечно, ничего подобного. Как брали, так и продолжали брать… А все ж таки мы теперь знаем, какое великое дело сделал Гоголь, верно?.. Сделал, а, наверное, и сам не знал, где, когда и как оно прорастет!

— Э-э, опять Гоголь! Вечно, чуть что, сразу сворачивают на Гоголя, Шекспира, Александра Македонского. А рядовые, обыкновенные? Они все просто неудачники?

— Я понимаю. Сидишь ты тут одна и все еще о нем думаешь. По-моему, он вовсе и не похож был на неудачника. Вполне… ничего…

— По-твоему! Да что ты о нем знать можешь? Что мы все друг о друге знаем?

— Да неужели? Почему же неудачник?

— Для других. А для меня он… все равно прекрасный, пусть неудачник… А может быть, вовсе и нет.

— Не прекрасный?

— Не неудачник.

— А ведь, в сущности, это великолепная должность. На рядовых и неудачниках мир стоит. Пожалуйста, пускай будет даже и Александр, из-за которого в «Ревизоре» стулья ломали. «Александр», он действительно «Македонский». А вот «Великий» он потому, что какой-то рядовой воин, когда на него нахлынула с воем и ревом вся масса персидского несметного войска, устоял и не попятился. И устоял тот, что был рядом, у его правого плеча. И у левого — тоже. И так устояла вся многотысячная фаланга. И тогда «Александр» стал «Великим». Он стал названием того, чем были все они. И никто не знает до конца, почему устоял этот воин? Где самая первая причина? Может быть, серебряный памятник надо бы поставить бабушке или прабабушке, которая напевала у его колыбели стихи «Илиады» или сказки про Геракла? Не знаю.