Сергей Антонов - Овраги

— Ей-богу, Сталин. В газете «Правда».

— Если бы не ты, никогда бы не поверила… Мужик же из колхоза побежит. Что делать будем? Об чем они там наверху думают?

— А может, здесь и есть умысел? — сощурил умные глазки Павел Акимович.

— Какой может быть умысел? И так в городах хлеб по карточкам, а тогда что жевать будем?

— В том-то и дело. Пятилетку по коллективизации перевыполнили, а хлеб по карточкам. Нет в стране хлеба. Что это означает? Это означает, что кто-то вредит колхозному производству. А кто может вредить? Кулаки. Кулаков за два года, считай, истребили. Ладно. Кулаков истребили, а хлеба все нет. Кто после кулаков вредит? Ответ один: подкулачник. Подошло время истребить подкулачника. А как его истребить? Помню, товарищ Орловский, секретарь райкома, ломал голову над этим вопросом. Искал ответ и не находил. И понятно. Кулак — он весь на виду: у него скотина, у него батраки, у него дом под железом. А как ты подкулачника распознаешь? С виду он такой же, как и мы с тобой. Одна разница: мы с тобой за Советскую власть, а он затаил злобу на Советскую власть и действует тихой сапой. При нем, при подкулачнике, никакое колхозное строительство невозможно. От него надо избавляться как ни можно быстрей. Так вот, Катерина Васильевна, попомни мои слова. Написана эта статья для того, чтобы подкулачник себя проявил. Сейчас подкулачник не станет шипеть шепотком, а заорет полным голосом. Из колхоза побежит, барахло станет требовать, забузит, в общем. И станет его видать, как клопа на подушке. Тут его и начнут давить… Одним словом, до покрова ждать некогда. Сейчас сажать надо.

— Ладно тебе… Сажать, сажать… Кто же в деревне останется?

— Ручной мужик останется.

— Что значит — ручной?

— Обыкновенно. Навроде Вавкина. Где поставят, там стоит, где посадят, там сидит. Такие, как Шевырдяев, нынче не ко двору. Шевырдяев был мужик самостоятельный, больше всего почитал свободу и не терпел самодержавство, каким бы оно ни было. Слыхала небось, почему он колхозу имя Хохрякова назначил?

— Нет, Павел Акимыч. Ни к чему мне.

— А был у него в партизанах дружок. Хохряков. Моряк Балтийского флота. Он конвоировал Николая Второго в Екатеринбург на расстрел. И Шевырдяев почитал Хохрякова как избавителя мужиков от самодержавного притеснения. А нынче Шевырдяевы и Хохряковы перевелись. Нынче Вавкины остались…

— И что теперь будет?

— Что будет, одному господу богу известно. — Павел Акимович закрыл тетрадку, задумался. — Вот что, Катерина Васильевна, потолковал с тобой и сдогадался — напрасно я сюда препожаловал. Подыму шум, меня в момент в подкулачники произведут. Надо восвояси подаваться. Там, на линии, мы хоть в будке, да каждые две недели получка идет, а здесь, окромя голодухи и ареста, ничего хорошего не добьешься. — Он шмыгнул носиком и стал натягивать пальто. — Не буду я никуда писать. Поеду линию подметать.

— Куда ты? — всполошилась Катерина. — А дом как же?

— Что дом? Нас с тобой не будет, а дом останется. Я его крепко ставил. Под углы по пятаку положил. Как, Митя, тепло?

— Не больно, — отвечал с печи Митя. — Утром затопят, теплей будет.

— А блинчик закладываешь?

— Какой блинчик?

— Вот я тебе покажу… — Павел Акимович пошуровал кочергой в подпечье и добыл круглую железку с дыркой посередине. — Вот он и есть блинчик. Перед топкой поклади его на место вьюшки, меньше тепла будет в трубу уходить, а больше кирпичи греть. С блинчиком хорошо греет, — он погладил белый бок печки ласково, как буренку. — Сам клал… Без чертежа…

— Обожди, Павел Акимыч. На лавке постелю.

— Нельзя мне тут оставаться. Я все ж таки убег с поселения.

Он отправился в сени, обулся, но вспомнил, что забыл на столе тетрадку, и снова принялся стягивать валенки.

Раздался стук в дверь.

Павел Акимович как был в одном валенке, так и застыл, держась за стену.

— Кто еще там? — крикнула Катерина. — Ни днем, ни ночью спокоя…

— Не шуми, тетка, свои, — сказал степенный бас. — Оперативный отряд. Отмыкай.

— С «Услады»?

— А ты в курсе дела! С «Услады». Отмыкай!

В сени вошли четверо молодых красноармейцев в заснеженных шинелях и в застегнутых на подбородках буденовках, похожие друг на друга, как оловянные солдатики. Только у одного на глазах поблескивали очки. За ними появились Пошехонов и дородный усатый старшина.

— Ну, до свиданьица, — заторопился Павел Акимович. — Всего вам хорошего, Катерина Васильевна… Напился, погрелся… Спасибо…

— Обожди, отец, — сказал старшина басом, — сейчас пойдешь. Надевай пимы. Взойди в горницу. Васильев, встань в сенях. Никого на волю не выпускать.