Владимир Попов - Обретешь в бою

У Лагутиной было редкое умение слушать. Она никогда не смотрела собеседнику в глаза, исключая те особые случаи, когда надо было смутить или установить, говорит он правду или присочиняет, но и не отводила их в сторону, все время держала собеседника в поле зрения, чтобы тому не показалось, будто его не слушают. Она не научилась, да и не училась придавать своему лицу бесстрастное выражение, и собеседник видел, когда она огорчается, когда радуется, когда восхищается и когда негодует. Короче говоря, она располагала к откровенности дружеским излияниям. А манера не смотреть в глаза помогала Лагутиной не только впитывать сказанное, но и анализировать. Эти процессы шли рядом, не мешая, один другому, не нарушая установившегося контакта.

К Лагутиной приходили люди и за помощью и за советом, а иногда просто так, поделиться; выплакаться, чтобы облегчить душу.

Зачем попросила встречи Вера Федоровна, мать сталевара Сенина, Лагутина долго не могла понять.

Начала Вера Федоровна издалека, рассказывала со многими ненужными подробностями, часто сбивалась, подолгу подыскивала слова, но это как раз и создавало впечатление ненарочитости и полной искренности.

Они расположились на балконе санатория после концерта, который дал ее любительский балетный ансамбль. Отсюда хорошо было видно море. Лучи прятавшегося за массивами зданий солнца делили его как бы на две части: радостно-ясную и сизую, мрачную. Где-то далеко-далеко, как одинокий тюльпан, чудом уцелевший на вспаханном лугу, алел парус. Сначала Лагутиной показалось, что так окрасил его случайно прорвавшийся луч закатного солнца. Но цвет был вызывающе яркий, естественный.

— Посмотрите, что у нас получилось, — продолжала свою исповедь Вера Федоровна. — Я балерина, он — инженер. В конце концов я ушла из театра и переехала сюда. Ну ладно, я перестала танцевать, а он… Он мог защитить диссертацию, стать ученым. И вот всем пожертвовал, чтобы помогать мне. Когда я организовала здесь кружок балета, выросший в театр (это легко сказать — выросший!), он все свободное время отдавал ему. Тапером был, дирижером стал. А на заводе… — Вера Федоровна понизила голос до шепота, хотя ни на балконе, ни в вестибюле никого, кроме них двоих, не было, — замер почти на одной точке. Пошли на обоюдный компромисс, и из обоих ничего путного не вышло. Согревает только сознание значимости сделанного. Но лучше без жертв.

Вера Федоровна примолкла, и Лагутина, воспользовавшись паузой, — надо было показать, что она внимательно слушает, — проговорила:

— Женщины отличаются тем, что легче идут на жертвы, зато потом вымещают свои потери, действительные и мнимые.

— Вы, конечно, обратили внимание на нашу приму Зою Агейчик. — Вера Федоровна не откликнулась на замечание Лагутиной, чтобы не потерять нить разговора.

— Да. Одаренная балерина. У нее не только лицо, но и тело говорит о душе утонченной и легко ранимой. А глаза… Такая глубина, такая задумчивость…

— Работница чулочной фабрики, — живо откликнулась Вера Федоровна. — Яркий пример талантливости народной.

Попав на проторенную стезю, она взахлеб принялась рассказывать о Зое. О гранях ее дарования, о её возможностях и душевных качествах. Призналась, что балерине уже требуется более опытный педагог и наставник, который отшлифовал бы ее, научил летать по-настоящему. Но для этого нужна сцена большого города, профессиональный театр. А чтобы попасть в театр, очень важно очутиться в фокусе внимания. Не смогла бы Лагутина опубликовать о ней статью где-нибудь в центральной прессе?

«Вот какое желание толкнуло тебя на беседу. Но для чего тогда такая длинная преамбула о себе, о муже?» — подумала Лагутина с легкой досадой.

— Вы напрасно считаете меня универсалом, — заметила она. — Я пишу только о том, что хорошо знаю. Статьи о промышленности у меня лучше или хуже получаются, а что касается искусства… Не писала ни разу.

Веру Федоровну явно огорчил этот уклончивый ответ, и она вдруг, как показалось Лагутиной, забыв о своей просьбе, ни с того ни с сего стала рассказывать о своем сыне.

Женю она готовила в балет, с самого раннего детства муштровала с той беспощадностью, на какую способно только по-настоящему любящее материнское сердце. Но воспитание в семье шло вразрез с воспитанием в школе. Город промышленный, главные люди в нем — металлурги, машиностроители, моряки. Женя учился с их детьми, а эти дети признавали только профессии отцов, профессии трудные и прославленные. Он и решил, что мужчине подобает находиться у печи, у станка, у штурвала, и уже с пятого класса задумался над тем, чтобы приобрести «солидную» специальность. Машиностроителем? Это показалось слишком прозаическим и будничным. Моряком? Побывал бы в море хоть на коротких рейсах, возможно, потянуло бы. Но корабли, на которые он попадал, либо разгружались, либо стояли на ремонте, и романтики дальних странствий по чужим морям и портам он не ощутил. А вот металлургия его пленила. Буйство огня в мартене, стремительность изгибающихся, как змеи, раскаленных полос в прокате оставили неотразимое впечатление. Пленили и люди, с таким залихватским небрежением укрощавшие разъяренную стихию огня и расплавленного металла. И ему, щупленькому, слабенькому, беззащитному против, своих приятелей, задиристых и ловких, захотелось стать настоящим мужчиной, захотелось научиться покорять эту стихию, самую страшную из всех стихий. Постепенно балет становился обузой, сначала ненужной, потом тяжкой. Он взбунтовался. Сорвал выступление в школе и заявил, что больше этим девчоночьим делом заниматься не будет.