Георгий Бломквист - Три рассказа

«Я уже и не слушаю, что говорит проклятый, а шепчу — остановился самозванец на Карповке, наверное, знаю сама, выследила. Да вы за старую церковь, гражданин? Усмехнулся и говорит: „за старую“. Карповка место, говорю, глухое, а мы его устережем, это подвиг, большой подвиг, мы на смерть идем. Все Губ и Нарсуды за него. Я к нему подойду и попрошу совета, как мне в антихристову веру перейти, и надо ли каяться антихристу. А вы его бейте, бейте сильнее. Говорит „ехать далеко очень не могу“. Я и за трамвай обещаю уплатить, и на обратный путь дать, и всякую, всячину, а он на меня глядит внимательно, точно паровоз наезжает, всю осмотрел и вздохнул, будто с жизнью и семьей прощаясь: „едем, гражданка!“»

«Сели мы в трамвай, я стою, он сел, хотя мужчина. Пускай, думаю, посидит: человек он рабочий, надобно отдохнуть. А кондуктор, который спереди сидит, вихляет вагон туда-сюда, стоять не в моготу, хоть в петлю вешайся, а не достать мне до нее. Было мне такое чувство, будто в аэроплане сижу и сичас сичас свалюсь для церкви, убиенная, на землю, и она возьмет меня. Слезли мы у Большого, — станция розовым! На Большом народу, как червяков. Стоят на углу автомобили с шоферами, и радий в трубку поет, и толпа. Все слушают! Спать пора ложиться, а пионеры опять с барабанами. Лучше в детстве убить! Слева девчонка идет рыжая, по-мужски, юбка в обтяжку и командует: раз, два! Пошли, снежок, морозно. Разговариваем. Санки проехали. Я говорю: торопиться надо, может-быть, следующим вагоном и он приехал, да и обгонит нас в трамвае, у него денег серебренников много, ему лишнюю остановку проехать ничего. Дуло как! Я вашим подарком шею укутала, а все равно струйкой бежит и к животу. Но я бодрюсь! Иду! А над проспектом луна бежит, страшная! Дорогая Марина Викентьевна, не пора ли в церкву итти? Я сегодня в Введенье хочу. Там новый дьякон, старого выжили за драку с женой, не было строгости жизни христианской».

«Приходим к Карповке, завернули, скользко очень — не волнуйтесь, Марина Викентьевна, ведь мы на антихриста шли, — дома такие черные, тишина такая глубокая, слышно как в Карповке вода плюск, плюск — незамершая. Последнюю встретили девчонку — бежала прытко простоволосая и смеется, а колени голые на холоду-то! Наконец, никого! Ну, думаю, смерть! Надо ждать, обращаюсь к спутнику — он такой важный строгий и говорю ему: — тут и подождем, он в те воротца зайти должен, тут уж наверное никто не пройдет, погляди камушек потяжелей! „В самом деле, — говорит, — никто не пройдет. А за углом может кто есть?“ Я отбежала, вижу — окаянный идет, волоса распущены, шаг саженный, а рост аршинный и больше никого как в море. Я ему подхожу и говорю: никого, ищи камень и будешь подвижником великим. „Коли никого, — говорит, — так давайте сумочку. Да, да, вот эту“. Я и говорю: — ты сначала убей, а потом я и сумочку отдам, и не понимаю, чего он делать хочет. А он рвет сумочку и говорит: „жакет сымай“. Тут я закричала, да так громко, да так отчаянно, да так, а он кулаком в грудь: „сымай“ и слово такое — его между собой извозчики говорят. В сумочке было пять руб. денег — три серебром, два бумажками — ключики и ничего, волосы еще Петеньки, муж мне. Дура я, держать в сумочке волосы-то, теперь уж переложила. Кричу… окаянный поп растрига, епископ антихристов сын, совратитель, подбежал и начал его колотить и тоже кричит „милиционер!“, наутек тогда преступник, толстый такой, побежал, только по шапке для виду отпустил окаянному сообщнику и бежать. Сговорились паскудники, лицемеры, фарисеи! Сговорились. Я гляжу ему антихристу Антонию в рожу да как плюну: доброту свою хотел показать, так на, возьми, окаянная предательница, иудина душа твоя, предал равноапостольскую церковь предал, и меня в лоно дьяволов вовлечь хочешь, когтями заманить, крылами твоими непорочную меня заущать. И плюю в лицо и прямо и с боков, а он пошел быстренько, укрылся воротником, и я иду рядом, ругаюсь и все плюю. Все, все, все ему выговорила. Ничего при себе не оставила. Зашел он в воротца, а я ему в догонку слово, которое друг другу извозчики говорят. Уж не знаю — согрешила я или нет! Не могу думать, что согрешила».

«Пришла это я домой. Лампадку затеплила, осветила икону. Да вы не знаете, Марина Викентьевна, иконы-то моей чудесной! Приходите заглянуть. Авраам под сенью рощи дубов мамврийских подносит странникам неведомым, в образе которых бог и архангелы явились, плодов и винограда. Часто я думаю, который из них бог. Один сидит, а двое стоят. Но который сидит меньше ростом, но хотя прекрасен, а не как другие. Все-таки будто он бог и есть. Все они в разных хитонах шелковых зеленых плащах, и крылья пепельные, темноватые как обои, лица добрые, благие, не сказать какие, но Авраам с лицом почтительным на коленях перед ангелом, который сидит. Облака желтые, а виноград голубого цвета. Добрые, религиозные люди тогда жили, и ангелы могли к ним запросто заходить. А самое необыкновенное — икона-то нарисована, написана неизвестным художником, божьим великим слугой на отрезе того самого дуба мамврийского, клянусь богом того самого, под которым бог сидел с ангелами. Золотая дощечка прикреплена „Образ сей написан на доске дуба Рощи Мамврийской близ города Хеврона в Палестине“ и год 96. Под этим самым дубом Сара Исаака родила. Жалко, что срубили деревцо. Хороший дубок был, Марина Викентьевна! Зачем срубили? Для верующих, чтобы стали они крепки в вере… По всей вселенной доски от дуба разошлись».