Юрий Герман - Наши знакомые

Только в первом часу дня машины подошли к площади. Барабанщики, во главе с Федей, стали в ряд. Она видела, как Федя оглянулся, отыскивая ее глазами, но от волнения так и не нашел.

— Федя! — крикнула она. — Серенький! Заяц! — Но он уже ничего не слышал.

Их машина была головной в колонне автомобилей с детьми этого района и при распределении на магистрали попала влево, к самой трибуне. На площади грузовик пошел медленнее, но потом немного быстрее. Антонина, до сих пор сидевшая, встала, чтобы увидеть Федю, и увидела, как он отчаянно вскинул голову, как поднялись палочки у всех барабанщиков и как Федя еще раз вскинул голову, командуя начало.

Тотчас же барабаны затрещали.

И в это мгновение она вспомнила тот, давешний, давний-давний день Первого мая, когда она стояла в комнате Пал Палыча, в фонаре, и смотрела, как идут люди, слушала музыку, голос громкоговорителя, песни, и была совсем посторонней, отдельной, чужой в этом весеннем, добром и счастливом празднике. «Боже мой, какая же я была тогда!» — со вздохом подумала Антонина и медленно усмехнулась — на ту себя, на ту, прошлую, постороннюю миру, в котором так давно следовало ей занять свое место.

Барабаны все трещали, и фанфары, сверкая раструбами на ярком солнце, пели — фанфары в детских, загорелых руках, а Антонина все вспоминала ту, прежнюю себя, и не могла поверить, что действительно так глупо, скучно и жалко прожила лучшие годы своей жизни.

— Ну, ничего, ничего! — почти вслух произнесла она. — Ничего, я догоню! Я уже, хоть понемножку, догоняю.

После демонстрации на комбинате был торжественный обед для старших детей, почему-то не хватило мороженого, трое мальчишек подрались, Федя разревелся, Антонина попыталась достать дополнительно несколько банок консервированных фруктов, но не достала и внезапно почувствовала, что у нее нет сил.

Федя хныкал рядом, Хильда, делая круглые глаза, рассказывала Антонине про какие-то новые эмалированные тазы. Антонина вдруг резко сказала:

— Знаете что? Оставьте меня, пожалуйста, в покое…

Хильда изумленно на нее посмотрела, Антонина крикнула:

— Оставьте меня, оставьте, слышите?!

Домой она едва добрела.

— Что ты? — спросила Женя. И, вглядевшись в серое лицо Антонины, добавила: — Допрыгалась? Я же знала…

— А что ты мне можешь предложить взамен? — неприязненно спросила Антонина. — Бросить все, к чему я так долго и так непросто добиралась?

— Могу тебе предложить — ради праздника как следует выспаться.

На другой день Женя с Олечкой уезжала работать в Центрально-Черноземную область. Провожали ее, как подсчитал Щупак, сорок семь человек. Сидоров был очень серьезен, но старался шутить. Выходило это у него довольно плохо. В последнюю минуту Антонина всплакнула, да и у Жени на глазах появились слезы.

— Ну, — говорила она Антонине, — ну, помни, Тосик! Что за ерунда… Ну, смотри — на носу повисло. Ну, будет… Присматривай за Иваном. Подкорми его иной раз, а то он сам забудет. Ну, давай еще поцелуемся…

Дома Сидоров сказал Антонине:

— Теперь ты — хозяйка.

И заперся в своей комнате.

Ужинали они вдвоем. И Сидоров за весь вечер не сказал ни одного слова. Потом стали приходить письма от Жени. Она писала, что ей очень некогда, что у нее большая районная больница, дурно поставленная, все приходится перестраивать. Писала, что довольна, несмотря на всякие неприятности. Писала, что в своей клинике несколько оторвалась, стала специализироваться, а это еще рано. «И без того мне хватит, — писала она. — Вероятно, застряну здесь надолго, завела кое с кем бой и постараюсь довести его до конца».

И в каждом письме спрашивала про Сидорова — не хандрит ли, бреется ли, ест ли как следует? Потом он уехал к Жене в отпуск. Антонина проводила его, пришла домой и, почувствовав себя дурно, легла. Утром Поля позвала Хильду, а Хильда привела врача.

— Переутомление, голубушка, — сказал врач, — да и вообще… Очень советую вам подлечиться. Никуда не годитесь.

Хильда без ее ведома написала Жене, а та телеграфировала Альтусу. Он тотчас же прилетел на рейсовом самолете и через несколько дней сообщил Антонине, что почти окончательно перевелся в Ленинград.

Опустевшая было квартира Сидоровых вновь наполнилась людьми. Жил старый товарищ Альтуса, неразговорчивый, угрюмый с виду, но добрейшей души человек — чекист Медведенко. Жил его шофер Тарасов. Внизу, у парадного, теперь часто, на радость Феде, стоял красивый «бьюик». В сидоровской столовой теперь постоянно кто-нибудь пил чай. Одни приезжали, другие уезжали. Шипел душ, шумела вода в ванне. Говорили по-армянски, по-таджикски, по-грузински. Обедать толком, несмотря на все увещевания Поли, гости не успевали, главной едой была колбаса, в лучшем случае Поля бегала с судками в пищеблок к Вишнякову. Непрестанно звонил телефон. Антонина поначалу пыталась регулировать весь этот поток гостей, друзей, знакомых, друзей знакомых, гостей друзей, знакомых гостей, потом махнула на все рукой — не было больше сил. Альтус, разобравшись во всем этом движении гостеприимных гостей, решил бежать на дачу.