Николай Шундик - Белый шаман

– Чем недовольна эта сварливая женщина? – чуть насмешливо спросил Пойгин.

Ирина Николаевна знала немного чукотский язык, поняла вопрос Пойгина. Повернувшись к мужу, она сказала с притворно сладкой улыбкой:

– Пойдём, мой миленький, домой. А то тут тебя ещё угораздит надраться. Наугощаешься…

Нетрудно было заметить, как потемнело лицо Тильмытиля, но он сдержал себя и шутливо спросил:

– Это на каком языке… надраться? Просвети тёмного чукчу…

Ирина Николаевна подошла к мужу, взъерошила его волосы:

– Не такой ты уж у меня и тёмный…

– Ну, ну, понимаю, – продолжал шутить Тильмытиль, – так, слегка темноват местами, как нерпа пятнистая…

Пойгину не нравилась эта женщина, он уже готов был уйти к себе, но пришла жена директора школы, Татьяна Михайловна. Она тоже была учительницей, преподавала английский язык. Хрупкая, с тёмными задумчивыми глазами, она выглядело намного моложе своих лет. Едва приметно кивнув мужчинам, подошла к Кэргыне, вручила ей свёрток.

– Это кое-что для будущего малыша.

Ирина Николаевна почти выхватила из рук Кэргыны свёрток, развернула его на кровати.

– Какая прелесть! Распашоночки да пеленочки. Господи, как всё это знакомо и дорого…

И осветилось лицо Ирины Николаевны таким светом, что всем увиделось: это женщина, это мать. «Нет, есть в ней, есть что-то в этой чертовке, – подумал Александр Васильевич, – и Тильмытиля можно понять».

Теперь оставалось дождаться жены Чугунова. Маргарита Макаровна переступила порог с хохотом. С неё снимали заиндевелую оленью доху, а она не могла унять смех.

– Ну и послал мне бог пациента!

– Опять Вапыскат, что ли? – не без досады спросил Чугунов.

Степану Степановичу было известно, что Вапыскат во всей больнице самым главным лицом признавал врача Чугунову. Не было недели, чтобы он не появился на пороге больницы и не потребовал: «Пусть мне потрогает живот Ратватыр». Так он назвал Маргариту Макаровну, что в переводе означает Самострел. Чугунов умирал от хохота, обыгрывая новое имя жены. «Вот уж что верно, то верно – Самострел. По себе знаю, как глянул в её глазищи, так и лёг, убитый наповал, будто действительно ненароком набрёл в тайге на самострел».

– Позвал меня Вапыскат в свой замок, – принялась рассказывать Маргарита Макаровна, уняв смех. – С мальчишками просьбу передал. Пусть, говорит, принесёт мне касторки. Ну, я взяла флакон на всякий случай и на всех парах к нему. Вижу, у костра сидит, качается и песню поёт. Думаю, уж не хватил ли чего горького мой дорогой пациент?

– Он мухоморы глотает, – усмешливо сказал Тильмытиль. – Наглотается и вступает в беседу с верхними людьми… Иначе говоря, с покойниками… Так ему кажется.

Маргарита Макаровна взмахнула руками, как бы прогоняя нечистую силу:

– Господи, страх-то какой! – уселась на стул. – Так вот, спрашиваю у него, что болит, где болит. А он что-то бормочет, никак понять не могу, на чукотский-то разговор я туговата. Тут мальчишка явился, который позвал меня к больному, объяснил… Старик, оказывается, просил картошки, а не касторки, малость перепутал слова.

И опять рассмеялась Маргарита Макаровна. Рассмеялись и все, кто слушал её.

– Я его как-то картошкой угостила у нас в больнице, когда дежурила. Вот и понравилась ему. Когда разговорились, мальчонка пояснил, что он картошку мою, бульбу варёную, посчитал за самое лучшее лекарство из всех, какими его пользовали. Совсем, говорит, поправился, пойду на медведя. – Помолчав, тяжко вздохнула. – Так ему там холодно и неприютно, в его шалашике. Завтра принесу картошки, сварю на его костре, самого научу варить. Внушил себе, что целебней нет ничего на свете. Жалко старика…

– Да, теперь жалко, – задумчиво промолвил Тильмытиль, прогоняя обычную свою усмешку. – А когда-то он мне смерть предрёк…

У Маргариты Макаровны расширились и без того огромные глаза:

– Смерть предрёк?

– Да, было дело. Чёрный шаман смерть предрёк, а белый – жизнь. Такой был поединок двух шаманов, что всю тундру лихорадило. Вот он – белый. Верный друг моего отца, да и мой второй отец.

Пойгин почувствовал на себе взгляды гостей, выходя из задумчивости, осторожно поставил блюдце на стол и сказал:

– Пью чай и о Линьлине думаю. Умер волк. Как старый человек умер… Показал бы ты, Антон, кино про Линьлиня…

И Журавлёв тоже попросил, приложив руку к груди:

– Давай, Антон Артемьевич, прокрутим! С удовольствием ещё раз посмотрю…

13

Они были так самобытны в своей естественной сути – человек и приручённый волк. В проявлении любви друг к другу, преданности они были сдержанны, очень сдержанны, однако это была настоящая любовь и настоящая преданность. Так это видел автор киноленты Антон Артемьевич Медведев, так воспринимал это Александр Васильевич Журавлёв.