Анатолий Маркуша - Нет

Хабаров прибрал обороты двигателя и перешел в крутое пикирование.

— Еще раз петля с зависанием, — сказал он мотористу. И все повторилось сначала.

Потом он выполнил серию горок и глубокую неправильную спираль с перекладыванием из крена в крен.

Уже снижаясь к аэродрому, Виктор Михайлович спросил моториста:

— А чего ты все время глаза трешь?

— Да пыль.

— Пыль? Это неприятно, когда пыль, — посочувствовал летчик. — Но краны ты хоть видишь?

— Вижу.

— Включи основные баки.

— Есть. Основные включил.

— Перекрой экспериментальный.

— Есть. Перекрыл.

— Молодец. Спасибо.

На земле Хабаров расписался в журнале приема и сдачи материальной части. Сказал инженеру, что все в порядке, и направился в летный домик.

Около ангара его нагнал моторист.

— Извините, Виктор Михайлович… Так, понимаете, получилось.

Хабаров посмотрел в чумазое, будто припудренное серой пылью лицо моториста и миролюбиво сказал:

— Ничего, бывает. Это действительно очень неприятно. Ступай умойся.

Небо будто в сизом жирном дыму — местами светлее, местами — темнее и гуще, и все оно клубится, переливается, тяжело ворочаемся. И вспыхивает длинными голубыми, белыми, золотистыми шнурами молний. Грохот грозы, угнетающий человека на земле, в полете не слышен, только треск, треск и разряды в наушниках радиостанции, будто все волны перепутались и сталкиваются, и рушатся, и лопаются, и рассыпаются на мелкие брызги.

Машину швыряет беспрестанно и жестко.

В сумерках с кончиков крыльев стекают кручеными светящимися нитями потоки статического электричества, и вокруг лобовых стекол то возникает, то пропадает синеватый электрический нимб.

У грозовых облаков свои непонятные людям распри, своя междоусобная война, свой вечный смертный бой. В ударах титанических разрядов рушатся одни и возникают другие облачные бастионы. И крушения, свершающиеся в час грозового безумства на земле, — мелочь. Ну что для грозы одинокое расщепленное дерево? Что подожженный дом? Что стог сена?..

В грозовом небе, коль уж затянула тебя судьба, ты не главный противник, не первый враг стихии, но ты все равно в бою, ты в гуще атаки. И пусть дремлют все солдаты на свете, пусть не гремит ни одна зенитная установка, пусть не стартует даже самая малая ракета системы «Земля — воздух», ты под огнем.

Пилот — солдат. Маневрируй, соображай, хитри, уклоняйся от превосходящих сил противника, сумей переиграть бешеного врага. Будь солдатом, если хочешь остаться живым.

Вот уже год прошел, а Кира снова и снова: возвращалась в мыслях к случившемуся, старалась все припомнить, все обдумать, все заново оценить и взвесить, но ничего у нее не получалось. Каждый раз, как только она принималась вспоминать, мысли отказывались выстраиваться в ровную цепочку, расползались, перескакивали с одного на другое, и вместо стройного фильма перед глазами Киры мелькал какой-то несусветный нарез разрозненных, кое-как перетасованных и случайно склеенных кадров.

Кира работает в библиотеке. Кира молодая, пользуется общим вниманием, и как только она становится на выдачу книг, непременно выстраивается очередь. Ей говорят слова, никакого отношения к литературе не имеющие, подсовывают вместе с книгами записки, письма, а один чудак, кстати чудак очень милый, пытался поразить Кирино воображение стихами:

Кира плохо запоминает лица своих почитателей. Все кажутся ей затянутыми по одной колодке: одни моложе, другие старше, одни курчавые, в буйных прическах, другие с лысинами…

Библиотека, мир, окружающий ее, — явление временное, вынужденное. Это только ступенька — так решила Кира, когда, не поступив в институт, оформилась на работу…

Как он подошел к стойке, Кира не заметила. Увидела сразу — лицом к лицу. Цыганские черные глаза, прямой нос, твердые губы, чуть раздвоенный подбородок.

Он сказал:

— Пожалуйста, второй том Плеханова, второй том «Теории прибавочной стоимости» Маркса, Луначарского «Об искусстве» и еще «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.

— Сразу столько нельзя.

— Почему?

— Не полагается.

— Я верну через два дня.

— Все равно не полагается.

— Сегодня пятница, я верну в понедельник.

И она уступила.

В понедельник он принес все, кроме «Золотого теленка». Из каждого тома торчали закладки — белые, синие и желтые. Он вежливо поблагодарил и попросил новые книги.