Михаил Чулаки - Вечный хлеб

Вернулся серьезный Костя с подносом. Разлил чай и на этот раз не ушел, а сел в углу и стал читать.

— Вот это уже другое дело, хотя можно было бы и покрепче… Вот, Костя, наш гость в возрасте гораздо меньшем, чем ты, пережил блокадную зиму.

Вячеслав Иванович всегда искренне гордился тем, что пережил. Хоть и в несознательном возрасте, но пережил же! Однако ему было досадно, что старушка под предлогом его переживаний опять увиливает от конкретного ответа. Да и рискованно выказывать гордость перед этим юным поколением, все они насмешники. И потому заставил себя изобразить скромность:

— Да что, я — терпел. А что оставалось? Пассивно страдал.

Костя оторвался от книги, посмотрел на Вячеслава Ивановича, ничего не сказал и снова принялся за чтение.

— Пассивно не пассивно, а тогда выжить было само по себе подвигом!.. Да, так что же я могу для вас сделать, дорогой Вячеслав Иванович? Припомнить семью, вы говорите?

— Да, семью, в которой был мальчик лет пяти-шести, Славик, — громко и почти по складам повторил Вячеслав Иванович.

— Больнее всего было смотреть на таких малышей! Худенькие — аж голубые! А наверчено столько, что и не поймешь часто, мальчик или девочка. И лица как у старичков.

— Так может быть, Вера Николаевна, вспомните семью, где ребенок примерно таких лет. Мальчик или девочка — неважно.

— Да знаете, такие малыши тогда не очень из дома выходили. Больше в своей комнате, ближе к буржуйке. Постарше — те да! Те и в очереди вместо взрослых…

— Но в бомбоубежище и малышей таскали! — уже с откровенной досадой возразил Вячеслав Иванович.

— Конечно-конечно, туда и старые и малые собирались. Но там ведь на лицах не написано, кто из какой квартиры… Нет-нет, вы не думайте, Вячеслав Иванович, что, мол, старуха все перезабыла! Я вам помочь постараюсь. Были у нас на лестнице, были. Один, помню, очень хороший мальчик — вежливый такой, воспитанный. Но постарше. Да, постарше — ему лет десять уже было или больше. Я с ними однажды по лестнице поднималась. С ним и с матерью его, Тогда поднимались медленно, силы берегли. Я шла, и они впереди. Да и ступеньки — как ледяная горка. И он все спрашивал: «Мама, а к нам придет Манна Иванна?» Несколько раз спрашивал.

Наконец какой-то проблеск! Конкретное имя! Вячеслав Иванович переспросил живо:

— Манна Иванна? Имя странное. Родственница, может быть? Когда такое редкое имя, проще искать.

— Нет, голубчик, на родственников тогда не очень надеялись. Про Манну Иванну слух ходил — уж не знаю, по всему ли городу или только здесь у нас. У меня двоюродные на Петроградской, они там не слышали. Точнее сказать, легенда, а не слух. Что вы хотите, блокада — явление легендарное, не правда ли? Вот и рождала легенды. Будто есть такая Манна Иванна, женщина не молодая, но и не очень старая. Будто на самом деле ее Анной Иванной звали, а уж потом Манной прозвал народ, потому что она вроде манны небесной. Рассказывали, что был у нее муж, вор и спекулянт, наворовал он и награбил много продуктов. А она долго не знала. Но узнала наконец и ужаснулась: люди вокруг все дистрофики, от голода мрут, а у него целый склад, ящики! Узнала и почувствовала себя опозоренной, потому что не только его вина, но и ее тоже, раз она жена. И поклялась она все наворованное вернуть! Была она женщина сильная, не только духом сильная, но и буквально: руки сильные. Схватила она своего вора-мужа, заперла в темной комнате и стала выдавать только тот паек, который ему полагался по карточке. По иждивенческой карточке! Плакал он, выл, молил что-нибудь прибавить из запасов, а она как кремень: люди на этом существуют, и ты существуй, а из наворованного ни крошки! Он к другому привык, но она до конца… Только говорила: «Выдать бы тебя надо, чтобы расстреляли и прах развеяли, да детей жалко: они сражаются честно, так пусть узнают, что их отец как честный ленинградец умер в блокаду, а не казнен как грабитель!» — Вера Николаевна говорила гладко, как лекцию читала: выдерживала в нужных местах паузы, эффектно повышала голос — видно, много раз уже рассказывала про Манну Иванну. — Воровать всегда подло, но кем нужно быть, чтобы тогда хлеб воровать?! И вот Манна Иванна стала узнавать, кому приходится совсем плохо, кто уже доходит, как мы тогда говорили, и оставляла там посылку. Входила, оставляла и уходила— двери ведь тогда почти никто не запирал. Очнутся люди, смотрят — мешок, а в нем и крупа манная, и макароны, и банка консервов… Многие думали, что галлюцинация… Потому тот мальчик и спрашивал мать: «А к нам придет Манна Иванна?» Надеялся.