Анатолий Маркуша - Завещание грустного клоуна

Мне, пятилетнему, когда память не была еще замусорена ни житейским опытом, ни обязательными уроками политграмоты, мама начала преподавать французский язык. Сама она, не получившая никакого педагогического образования, совершенно стихийно обратилась к так называемому, если не ошибаюсь, фонетическому методу: никакой грамматики, никакого алфавита даже, просто она говорила со мной исключительно на чужом языке, показывала на окружающие предметы и называла их французские имена, а еще в ход шли картинки в иллюстрированных детских книжках — это что? а это?.. Сколь научно оправдан был такой метод, сказать затрудняюсь, знаю только, что годам к семи я довольно бойко залопотал по-французски и должен был вот-вот приступить к освоению грамматики, когда случилась почти катастрофа — язык Лафонтена, Руссо, Вольтера… в нашей стране объявили дворянским и потому, естественно вредным пережитком. Надо было переключаться на немецкий, объявленный языком науки, передовой техники и таким образом языком будущего.

Меня покорно переключили. Французский стал забываться, угасать в еще неокрепшем мозгу и, кажется, совершенно изгладился в памяти. Так прошла, можно сказать, целая жизнь, когда я попал в Париж. Услыхав щебетание парижанок, ощутил тяжелейший приступ грусти — сколько же потеряно! С нашей делегацией работала очень милая переводчица. Была она не молода, явно не этуаль, но жизнерадостна и предельно остроумна. Что такое парижский шарм, словами не выразить, его надо ощутить… Ощутив, я набрался смелости и, учинив невероятное насилие над собственной памятью, произнес:

— Вy зет тре жантиль, мадам! Что должно было означать — вы очень симпатичны, мадам.

— О-о, оказывается вы говорите по-французски! Се манифик (это замечательно) — ободрила меня парижанка.

— Нон, же не парль па франсе, же парле кан же этэ пти (нет, я не говорю по-французски, я говорил, когда был маленьким)…

— Се бьен, мон ами, плю кураж… са ва! Кеске ву пуве дир анкор? (Прекрасно, мой друг, смелее… Что вы можете сказать еще?)

— Ля канар, ля шваль, манже, буа (утка, лошадь, есть) выпалил я весь жалкий запас, всплывавших из темных глубин слов, и вдруг:

— Же ву эм, ма шери! (Я люблю вас, моя дорогая!)

— О-ля-ля! Вы далеко пойдете. Еще?

— Же ве дормир авек ву (я хочу спать с вами) — окончательно расхрабрился я.

— И это вы запомнили в пять лет? Нет слов… Еще, пожалуйста.

— Ан кор эн фуа ма пти! (Еще раз, моя маленькая!).

— Бесподобно, — она зааплодировала. Вы вполне готовы покорить Париж.

К глубочайшему сожалению, Париж я не покорил, но уже много лет на каждый Новый год посылаю поздравления той милой переводчице.

Она столь высоко оценила мои нереализованные лингвистические способности — как забыть такое? А как оценить — плюсом или минусом — даже не знаю. Но все равно для меня важно и радостно сознавать — где-то в мире кто-то помнит о тебе, раз в год шлет свою улыбку и несколько добрых слов — на красивых открытках.

А еще и такое со мной было. Приплыл на старом сухогрузе в Египет. В судовую роль я был вписан в качестве дублера второго помощника капитана. Перед швартовкой в Суэце меня потребовал к себе мастер, так по-морскому величают капитанов, и распорядился:

— Сейчас на борт должен саннадзор явиться. Примешь на себя! Водка в холодильнике, по баночке икры и шпрот возьмешь на камбузе, кок знает, с этими суками по-другому каши не сваришь. Держи их в кают-компании сколько сможешь, засерай мозги, чтобы меньше по углам нюхали. Давай.

Английского я не знаю. Единственное, что сумел проблеять темному на лицо доктору, когда он поднялся с катера на наш борт:

— Ай сник ноу инглиш, ай сник литл-литд фрэнч, — И почему мне при шло в голову упомянуть французский, сам не знаю, я поспешил поправиться — же парль франсе тре маль, альман шпрехе ияфиль бессер… Доктор добродушно рассмеялся и ответил по-немецки:

— Аусгецейхнет, прима! Альзо вир верден дойч шпрехеи. (Отлично, превосходно. Значит будем разговаривать по-немецки).

Невзирая на адскую жару, мы пили мгновенно нагревшуюся на солнце гадостную русскую водку одесского разлива, вели неспешную беседу на всех языках одновременно. Мне представляется, что доктор великолепно оценивал ситуацию и давно уже привык к такому стилю общения. В соответствующий момент он, не выходя из кают-компании, ничего не вынюхивая, как выразился мастер, подписал нужные бумаги, прихлопнул печать и стал прощаться. Вот тут-то он и приложил меня.