Виктор Лесков - Под крылом - океан.

Его здесь побаивались. Раньше ходил в комэсках, первоклассный летчик, инструктор по дозаправке. Но подвело сердечко. Его прислали сюда на год «отдохнуть» в тишине, до перекомиссии. И верилось — он еще вернется к своим летчикам.

— Привод две сто, — доложили с воздуха.

— Быстро летит, — заметил из-за экранов Микитин.

— Разворот на расчетный, — передал Горюнов. И дальше: — Примите условия: облачность десять баллов, нижний край семьдесят — девяносто, видимость не более одного, ветер порывами до шестидесяти. Давление семьсот тридцать. Снижение для захода разрешаю.

Для тех, кто не знает, можно оговориться: и командир корабля, и руководитель полетов, принимая решение на посадку в таких условиях, шли на большой риск. Этот риск квалифицировался уголовным кодексом как «нарушение правил полетов и подготовки к ним». В случае тяжелых последствий срок от трех до десяти лет.

— Понял, — только и ответил Двести первый.

А что оставалось делать? Уходить — топлива нет, а воспользоваться парашютом в таких условиях — еще большее безумство: унесет в океан.

На командном пункте притихли. Надвигались главные события.

— Двести первый, разворот на посадочный!

— Разворот, — подтвердил Горюнов. — Смотри, — сказал, полуобернувшись к Микитину.

За Горюновым общее руководство, а капитан Микитин управлял самолетом непосредственно на последней прямой к полосе, видя его на экране локатора.

— Посадка, Двести первого вижу, управление взял, — вышел в эфир Михалыч, приятно поразив всех успокаивающей твердостью голоса.

Здесь, на острове, слышать его в эфире приходилось не так часто, он больше известен как «тонких дел мастер». «Гений — это терпение», — иногда говорил со значением Микитин, и конечно же за этой мудростью угадывалась его личная судьба. Все знали, что фамилия Михалыча до сих пор в золоте на мраморной доске лучших выпускников училища.

— Двести первый, удаление восемь, правее сто, выше тридцать, — непоколебимо звучал голос Михалыча.

Нет, что ни говорите, а мастер всегда мастер. Здесь Микитин брался и делал немыслимое для летчика, даже бывшего, — регулировку клапанов двигателей.

— Шасси, закрылки? — уточнил Горюнов.

— Выпущены.

— Посадку разрешаю. Включить прожектор! — Для того чтобы в снежной круговерти экипаж по лучу света раньше увидел посадочную полосу.

Команды Горюнова прошли как бы вскользь, а на первом плане — голос капитана Микитина.

— Удаление шесть, правее сорок, на глиссаде!

А было и такое: полгода стоял дизель, и какие только спецы не пытались запустить! Дудки, ничего не вышло. Пока не взялся капитан Микитин. Ему даже стишок посвятили:

Ожил движок четыре ЧА, Благодарим Михалыча!

— Удаление три, на курсе-глиссаде, — звенел, накаляясь напряжением, голос Михалыча.

Казалось, все, самолет уже в коридоре полосы. Однако следующая информация прозвучала со срывающейся поспешностью:

— Уклоняетесь влево! Дальше на одном дыхании:

— Удаление два! — И следом вопрос: — Полосу видите?

— Не вижу!

Иного ответа и не могло быть.

— Уклоняетесь влево, — взвинчиваясь до высоких тонов, заволновался Михалыч. — На второй круг! Уходите на второй круг!

Все знали, что там, по заходу левее полосы, высилась семисотметровым терриконом сопка Медвежья.

— Понял, ухожу, — сразу же отозвался командир корабля.

Но все, кто был на КДП, прислушивались, тянули шеи в сторону захода. И перевели дух, лишь когда над полосой прокатился обвальный гул низкого самолета. Никто на командном пункте не проронил ни слова. Только чиркнул спичкой, закуривая, Михалыч.

— Двести первый на первом, — доложил увядшим голосом командир корабля, и казалось, что никого уже не найдется ему ответить.

Нет, повторил Горюнов привычное: «На первом». И как сидел лицом к мельтешившейся за стеклом пурге, так и спросил, не поворачиваясь, не напрягая голоса:

— Микитин, вы почему не вели самолет после двух километров?

Переход на «вы» в таких случаях никогда не означал степень уважения. А если отвечать по существу, то на этом аэродроме руководитель посадки и должен был вести самолет только до двух километров. Не увидел летчик полосы — без разговоров на второй круг.

— Экран перед тобой! Ты видел, как он реагировал на мои команды? — не принял Михалыч упрека со спокойной мудростью старшего по возрасту и опыту. То есть — летчик сам виноват, шарахается на посадочном как угорелый, из одной стороны в другую. Действительно, и перед Горюновым на столе руководителя полетов мельтешил вправо-влево, как «дворник» в ветровом стекле, электронный лучик, из-под которого вспыхивала рябь снеговых помех. И тем не менее уже не вопрос Микитину, а обвинение: