Геннадий Скобликов - Лира Орфея

Ему уже неловко все время ходить одному взад-вперед мимо КПП, он присоединяет к себе Егора, того самого любителя пения, ты его знаешь, и они ходят теперь вдвоем вдоль белого каменного забора части, разговаривают о своем, а он все время ждет — высматривает тебя».

...И вот уже 13.00...

...И 14.00...

В 14.30 они были внизу, метрах в пятистах от части. Он обернулся назад и увидел тебя. Вернее — вас. Ты шла под руку с солдатом, и он сразу же догадался, что это — Женя.

Ревность? Нет-нет, это было уже потом. А сейчас — вскипело одно только недоумение, даже злость.

Вы подошли. Ты держала себя вполне спокойно. Ты оставила Женю, вы отошли в сторону.

— Ты извини меня, Максим, — сказала ты, — но так надо. Женя приехал на праздник, и я не могу не быть с ним. Это очень важно для меня.

Ну что ему было сказать тебе? И что сделать?

— Что ж, — сказал он, стараясь казаться спокойным, — раз важно, я тебя не задерживаю. Иди.

Женя стоял, ждал тебя. Такой спокойный, приятный парень. Ты подошла, взяла его под руку, и вы свернули в боковую улицу.

А они с Егором пошли дальше. Куда?.. Егор ничего не понимал, он захлебывался от невысказанного негодования. Но он, Максим, ничего не говорил о тебе, и Егор тоже молчал.

Откуда-то подвернулось такси. Не зная, зачем это делает, он остановил машину, кивнул Егору — садись, сел сам и указал шоферу куда ехать — за вами следом. Если уж так, то ему догнать бы вас на машине, остановиться чуть впереди, подождать, когда вы подойдете, и сказать, что он там намерен был сказать тебе. А он — сиволапость! — он остановил машину, не догнав вас, бросил шоферу деньги, выскочил из машины и побежал следом за вами. Потом он окликнул тебя, вы обернулись, и ты пошла ему навстречу.

— ...Я не связываю тебя, — выдохнул он. — Поступай, как тебе надо...

И опять: верил ли он тогда сам в то, что говорил? Не знает он, до сих пор не знает. Наверное, ему просто нечего было другого сказать — вот он и предоставлял тебе свободу. Но зачем ему надо было вообще догонять вас, говорить тебе этот вздор: разве ты уже не поступила так, как тебе надо? Или... Или, может, подсознательно он играл сейчас в кого-то слишком хорошего, доброго, всепонимающего — и, подсознательно же, хотел в конце концов выиграть этим в твоих глазах? Черт его знает, не поймешь. Но факт оставался фактом: в эту минуту он тебя уступал, отдавал...

А вот что ему ответила на это ты, он не помнит, не слышал. Скорее всего, ты ничего и не ответила. Или сказала что-нибудь незапоминающееся — «хорошо» — и пошла опять к Жене. А он вернулся к ожидавшему его Егору. И они пошли в часть.

Нет, и теперь тоже: никакой такой глубокой там ревности. Просто он был убит, он был в шоке от трезвого понимания реальности, что он только что потерял тебя и потерял навсегда.

В части он не находил себе места. Ушел с ребятами в город, набрали водки, уехали к знакомым девчатам этих ребят. Там были три сестры, они жили в частном доме на окраине города, у них была добрая, приветливая мать.

Они просидели за столом весь вечер, остались на ночь. Он был пьян, целовал подругу своего товарища, вспоминал, что ты сейчас где-то с Женей, — и теперь вот, сжигаемый вспыхнувшей ревностью и бессилием что-либо изменить, опять пил. В часть он вернулся утром, больной и разбитый. Не надо было идти, но — не удержался, не хватило характера, пошел к вам. Полина Герасимовна тоже, видно, всю ночь не спала, ярость в твой адрес так и кипела в ней. Но Максима, к его неожиданности, она встретила вполне дружелюбно. Сказала, что — да, нет тебя, что ты и не ночевала дома, что не приходила домой со вчерашнего утра. А ему — с явной откровенной издевкой: «Что, проморгал? Теперь вот кусай локти...»

Полдня он проспал. А вечером поезд увозил его все дальше и дальше от тебя.

Все дальше и дальше...

Из давнего-давнего незабытого.

Из давнего-давнего. Из детских снов:

...Когда ему как будто бы из сфер, откуда-то из выси поднебесных лазоревых божественных глубин з в у ч и т о п я т ь то волшебством свирели — бузиновой поделки пастуха, то Песней Матери у сладкой колыбели;

и он вот тут, на этой вот земле, во сне на печке долгой зимней ночью, иль в летний день, улегшись на траве (в густой траве, один, никем не видим), забывшись в грезах или в полусне, — той песне, волшебству тому внимает,

то чудится ему, что это — Ты: то — полная любви Родная Мать с усталыми печальными глазами (какой ее — живую — помнит он), а то еще неведомая Кто-то, но тоже как Сестра или как Мать.