Геннадий Скобликов: Лира Орфея

...Да только вот где оно есть, начало этого самого круга, опять и опять возвращается он к одному и тому же; где и чем действительно начинается ваша история, он не может понять. И в каком времени, в какой географической точке, и в чем именно начало его личной вины? И как суметь ему, в самом деле, все свое о тебе наконец и тебе «р а с с к а з а т ь»?.. И не во сне — наяву рассказать...

Самое естественное, наверное, вернуться бы ему лет на двадцать назад и начать с вашего благословенного Крыма, с их воинского городка на окраине твоего города и вашей улицы и вашего дома в минутах ходьбы от части, куда он, с октября по июль, на третьем году своей службы и приходил к тебе в увольнения, бывало, и по два, и по три раза в неделю, и вы или сидели в твоей маленькой комнатке, или бродили часами по малоосвещенным окраинным улицам, а после, если не ссорились, подолгу стояли в вашем темном дворе, прислонившись к дощатому забору, и ему всегда так хотелось не уходить бы от тебя никуда...

Сколько раз ему так вот и видится — сесть и начать все с вашего Крыма я памятного ему твоего города, с их воинского городка и вашей фабрики рядом с ними, через пустырь, метров за девяносто от части, и как однажды осенью, в октябре, он, каким он и был тогда — «стеснительный сержантик», пришел к вам в цех и принес пригласительные билеты на вечер дружбы в их части, и как вы пришли к ним в клуб вечером на следующий день, и как ты и еще одна из вашего цеха, ваша красавица Томка, разыграли его на танцах — и что из всего из этого и получилось потом...

Он бы, наверное, и начал теперь с той вашей крымской осени и самого вашего знакомства, и такое начало было бы, скорее всего, и самым естественным для него и самым легким. Если бы...

Если бы не было в нем одновременно и этого вот другого, тоже и простого и очевидного, и что он знает в себе, кажется, всю свою жизнь: что истинное начало всей вашей истории — оно где-то далеко-далеко еще до самой вашей встречи и вот оттуда-то, издалека, ему и надо б ее начинать.

И память опять и опять возвращает его в их убогую курскую деревню и к тому самому зачуханному мальчишке, каким он и помнит себя. И все, чем он жил тогда, особенно — в потаенном своем, неведомом и не доступном другим, все, конечно, имело и самое непосредственное отношение к Тебе.

Да только вот — как об этом ему сейчас т е б е рассказать? Все-все-все тебе рассказать. Разве он не пытался уже...

И тогда (и опять в какой раз) он хотел бы начать, может, с самого простого и непосредственного, уже из нынче, из нынешней своей жизни, хотя бы с такой вот очередной своей ночи. Начать — и повести свой разговор для тебя — как будет он сам собой получаться, лишь бы только в конце концов «рассказать тебе все».

Рассказать, высказаться тебе — и с этим, может, действительно дать отпущение и этой вот своей скрытой боли (о чем ты, естественно, никогда и не догадывалась сама), и своей неизжитой вине. И уж потом, или опять же — с этим, освободив себя от навязчивой памяти своей, постараться разделаться до конца и с нынешней своей хворью. Ведь не сло́ва же ради повторяет им почти каждый день их неумолимый в своей методике Доктор: «От чего заболели, тем и лечись...»

Лежит, один в своей комнате, на жестком своем диване, не спит. Но это, правда, уже не та мучительная бессонница. Доктор — их ироничный, и часто безжалостный к ним, «слабакам», Доктор — на первый раз, как он выразился, решил п о ж а л е т ь, его, выписал ему свою особую микстуру, «из красного шкафа», и он теперь время от времени и спасается ею. Микстура Доктора и напряжение снимает, и действует как снотворное. Но главное, и в этом тоже за короткий срок уже помог ему Доктор, что он не боится больше своей бессонницы, по крайней мере, привыкает не бояться ее, разумно сосуществовать, «сожительствовать» (говоря словами Доктора) с нею. И если сон не приходит, он и не старается мучительно во что бы то ни стало уснуть. Расслабит все мышцы тела (чему, в первую очередь, и учит их на своих сеансах Доктор) и «уплывает» куда-нибудь, думает о чем-нибудь своем. Да, так оно у него и получилось, так вот и получилось, что к своим сорока годам он нежданно-негаданно нажил себе такую отвратительную хворь — давление, неврозы, боли в сердце, бессонница, моментами пугающее ощущение страха... Хотя, конечно, как он теперь это видит, какое там «нежданно-негаданно»! Ведь столько лет чувствовал, как подбирается она постепенно, как все заметнее прорастает она в нем, да только ни сам ничего в таких делах не понимал, ни те врачи-терапевты, к кому он время от времени обращался, дальше своего привычного не заглядывали. Вот и продолжал он, всем дурацким образом своего поведения, и дальше выращивать эту хворь. Пока, как смеется их едкий Доктор, «уже и всерьез не шарахнуло...»