Иван Слободчиков - Большие Поляны

Уфимцев чувствовал себя не очень уверенно, даже тревожно. И было отчего: вокруг никого, лишь он один на один с этой, блестевшей в сумерках голыми коленками, женщиной.

Он не знал, что теперь предпринять. Если уехать — это обидит ее, а он и так перед нею виноват. Остаться — кто знает, чем это может кончиться. Да и нельзя ему, чтобы видели их вместе, вот так, в темноте, у ракитового куста, на охапке сена.

— Так и будем сидеть? — спросил он ее.

Груня выплюнула травинку, повернула к нему голову.

— А ты вроде боишься меня. — Она коротко, нервно рассмеялась. — Раньше ты не такой был... Не бойся, не съем. Иди сюда!

Она похлопала ладошкой по сену подле себя, показывая, где ему сесть, и даже чуть отодвинулась в сторону.

Уфимцев отвел глаза.

— Ни к чему это все. Ты должна понять...

— А если я не понимаю, как тогда? — вдруг крикнула она. В голосе ее было столько горя, что Уфимцев невольно сжался. — Если я не понимаю, как люди могут так бессовестно врать, обманывать!

— Если ты о наших с тобой прошлых отношениях, то... Прости, пожалуйста, я не предполагал, что так получится...

— А мне, думаешь, легче от твоих извинений? Ах, какой он сообразительный, прошения попросил! А не подумал, что, может, сломал человеку жизнь!

Его передернуло от ее слов. Он понимал справедливость упреков Груни, но не считал их сейчас уместными: разве теперь можно что-нибудь изменить?

— Послушай, ты же замужем, ребенок у тебя... И я человек не свободный. К чему все эти воспоминания? Для чего старое ворошить?

Груня молчала. Молчали кусты, луга, луна, выплывшая из-за реки, лишь один коростель нарушал тишину.

— Зачем ты только вернулся! — с отчаянием крикнула Груня. — Как увидела тебя, будто душу ты у меня вынул... Знаю, что у тебя жена и дети, а вот не могу... не могу без тебя, Егор! Слышишь? Ты можешь смеяться, издеваться надо мной, делай, что хочешь, я все перенесу, только...

Не договорив, она отвернулась и неожиданно всхлипнула, прижав платок к лицу.

Уфимцев безмолвно сидел на мотоцикле. Душила досада, что он уступил, согласился взять ее с собой. Поднималась злость на нее — за слезы, за ненужные разговоры.

— Пойми, как все это нелепо! Того, что было, — не вернешь, пора его забыть... Садись, поехали. Мне еще к Векшину заскочить надо.

Она не пошевелилась, никак не отозвалась на его слова. Он подождал. В сгущающихся сумерках чуть угадывалась ее неподвижная фигурка, сжавшаяся в комочек.

— Так поедешь или нет? — спросил он, повысив голос.

Она по-прежнему молчала. Это вывело его из себя. С каким-то злым упорством он завел мотоцикл, подождал немножко, погазовывая рукояткой, и поехал. Вначале не быстро, надеясь, что она крикнет: «Подожди, поеду!» А потом, не дождавшись, включил свет и помчался на бешеной скорости.

«Не хочешь — не надо... Тоже мне — Анна Каренина!» — ругал он Груню, хотя в душе жалел ее: все-таки это была первая женщина, любившая его — беззаветно, преданно, не думая о последствиях...

В доме Векшина горел свет. Уфимцев остановил мотоцикл у ворот, подошел к окну, постучал в раму:

— Петр Ильич, выйди на минутку.

За занавеской мелькнула тень, двери распахнулись, и на крыльце появился Векшин. Свет из окна падал на крыльцо, и Уфимцев видел, как Векшин вглядывался в темноту улицы. Был он в нижней рубахе, в галошах на босу ногу.

— Заходи, чего ты?

— Некогда, — ответил Уфимцев. — Подойди поближе, дело есть.

Векшин осторожно спустился с крыльца, пошел к воротам, шаркая подошвами.

— Ты уже спать собрался? — спросил Уфимцев.

— Да, устал сегодня... На Дальнюю заимку ездил, Афоню Тютю отвозил. Запросился, хочу, говорит, к своим овечкам.

— А Дарья?

— Дашка обратно в звене работает.

Уфимцев искренно обрадовался, что все так хорошо разрешилось и Лыткины опять на своих местах. Можно и не доводить их дело до колхозного собрания.

— Вот что, Петр Ильич, — сказал он. — Организуй-ка завтра выбраковку коров. Вызови ветфельдшера, Петра Степановича, он знает, как это делается. И всех коров старых, непродуктивных надо отбить и направить в отгон, пусть наберут тело. Осенью сдадим на мясо.

— Ладно, — ответил Векшин, — я это организую. Действительно, только корма переводим... Еще что?

Говорил Векшин неохотно, отрывисто, и это не скрылось от Уфимцева. Видимо, не забыл своего поражения на заседании правления. Они стояли друг против друга по обе стороны решетчатых ворот. Чересчур большая луна поднялась над селом, высветлив безлюдную улицу.