Иван Слободчиков - Большие Поляны

Он обнял Уфимцева, и они пошли обратно в столовую, расселись вокруг стола. Семечкин проворно нарезал хлеба и ветчины.

— С новосельем тебя, Георгий Арсентьевич, — сказал Первушин, беря стакан. — Очевидно, выскажу общее мнение, если пожелаю тебе в самом скором времени появления в этом прекрасном доме хозяйки! И пусть зазвучат в нем милые детские голоса!

— Ура! — крикнул Попов. Они чокнулись, выпили, поморщились, покряхтели, стали закусывать.

— Спасибо, друзья, — сказал растроганно Уфимцев.

Некоторое время молча ели: оказалось, гости, как и хозяин, голодны, и вскоре на столе не оказалось ни ветчины, ни груздей, одни огурцы да капуста.

— А уха? — всполошился Попов.

Уфимцев сходил на кухню, принес ложки, две тарелки, извинился, что тарелок больше нет.

— Ничего, извиняем, — ответил, вставая, Семечкин. — Обзаведешься еще...

Он ловко выловил ложкой рыбу из ведерка, выложил на газету, разлил уху по тарелкам.

За едой, за разговором они не слышали, как в сенях обметался новый гость, увидели его, когда открылась дверь, — пришел бригадир Павел Кобельков.

— С праздником! — крикнул он от порога, прижимая сверток к груди. — Принимайте в компанию.

— А, Паша! Принимаем, проходи, — ответил за всех Первушин.

Кобельков разделся, подошел к столу, развернул сверток, в котором оказался чуть не целый гусь, — поджаристый, ароматный, похоже, только что вынутый из жаровни.

— Это мой взнос, — сказал, похохатывая, Кобельков.

— Принимаем, Паша! — ответил Первушин.

— Только чревоугодничать будем в будущем году. По моим часам — через десять минут, — напомнил Попов.

Все посмотрели на свои часы — и верно, до Нового года оставалось всего десять минут.

— Внимание, товарищи, засекаю время, — торжественно произнес Попов, засучивая рукав и держа на весу, для всеобщего обозрения, руку с часами. — Остается пять минут... четыре... три... две... одна, двенадцать ровно!

Все встали, подняли стаканы.

— С Новым годом, товарищи! С новым счастьем, мои дорогие гости! — сказал радостным от волнения голосом Уфимцев.

— Ура!!! — закричали все, и в этом крике потонул звон стаканов.

Гусь оказался великолепным, его ели, словно не было до этого ни ветчины, ни ухи.

Уфимцев совсем успокоился. Эта веселая, дружная компания сделала свое дело, отогнала мрачное настроение, не покидавшее его сегодня. Он расслабился, вспотел — от ухи, от водки, с ласковой улыбкой смотрел на гостей; он видел, они любили его, и он их любил и любит сейчас, сию минуту, когда они сидят у него дома вот таким тесным кружком, едят гуся, говорят о разных веселых пустяках.

От умильных, сладко тающих в душе мыслей его оторвал Павел Кобельков. Тот поднялся за столом, сказал весело, похохатывая:

— А сейчас, товарищи... А сейчас мы выпьем — знаете за что? Мы выпьем за жену председателя, за Анну Аркадьевну, чтобы она благополучно доехала до места, благополучно разродилась и произвела на свет нового мальчика либо девочку.

Уфимцев оторопело уставился на него:

— Как... до места? До какого места?

Ему казалось, он крикнул эти слова, на самом деле спросил тихо, почти шепотом, едва раскрывая губы.

— Да в роддом же! — весело отозвался Кобельков. — В роддом, в Колташи я ее отправил. Вы что, не знали?

Уфимцев медленно поднялся. Он заметно побледнел, краска сошла с его лица, лицо вытянулось, построжело.

— Когда? — только и спросил он.

— Днем... светло еще было. Прибегает фельдшерица, говорит, надо срочно везти в Колташи. Я приказал запрячь пару бригадных лошадей и отправил... Вместе с фельдшерицей.

Гости смотрели с удивлением на веселого Кобелькова, на неподвижно стоящего Уфимцева, — видимо, никто из них не знал об отъезде Ани.

Но Уфимцев недолго находился в оцепенении: как то неестественно быстро, почти бегом, он метнулся к вешалке, сбросил прямо на пол одежду гостей, снял свой полушубок и стал торопливо одеваться.

— Куда вы, Егор Арсентьевич? — перестал улыбаться, крикнул Кобельков. — Не беспокойтесь, доедут, кони самолучшие... И кучером я деда Архипа посадил, он довезет, дорогу и в буран найдет.

Но Уфимцев не слушал его, — надев шапку, схватив рукавицы, он выскочил за дверь.

Ночь встретила его снегом, ветром, темнотой, но он, нагнув голову, побежал вдоль улицы, навстречу ветру, расшвыривая валенками наметы снега на дороге.

Дядя Павел даже напугался, увидев ввалившегося в его каморку среди ночи запыхавшегося, залепленного снегом председателя.