Виктор Крюков - Свет любви

Полковник Грунин говорил и об усилении боеспособности армии, и о её техническом перевооружении.

Затем он повернулся к тому, кого Игорь принял за Кириллыча, и стал хвалить демобилизованных, особенно мотористов и механиков, утверждая, что им хоть сейчас можно доверить самые сложные участки производства.

Корнев посмотрел в затылок Князеву и подумал: «Ведь и верно. Такой, как Князев, везде покажет класс...»

И вдруг заговорил человек в пальто.

Нет, это не был голос Кириллыча...

Потом командование сошло с трибуны.

Генерал Тальянов подошел к старшине Князеву, стоявшему на правом фланге, воскликнул удивленно:

— Николай Семенович! Вы не уехали?!

— Никак нет.

— Что же? Мотоцикл продали?

— Нет, товарищ генерал. Хотелось проститься с армией вот так, по всей форме, торжественно. Может, к строю-то последний раз...

— Хорошо бы... Но кто знает?.. — задумчиво ответил Тальянов и тут же добавил с улыбкой: — У вас ведь свой превосходный транспорт...

Оказывается, Князев, прощаясь с генералом, просил у него разрешения не ждать эшелона и официальной церемонии проводов со службы, а уехать поскорее, на своем мотоцикле. Пучков доложил об этом, и Тальянов разрешил. Но Князев не уехал. И не только потому, что хотелось последний раз постоять в торжественном строю — у него были иные причины, о которых сейчас он решил умолчать...

Как только распустили строй, старшина поехал на аэродром, где у него находился мотоцикл, приготовленный в дальний рейс. Позади коляски был уже привязан крыльевой бензобак емкостью на сто три литра. И моторная часть, и коляска имели плексигласовые козырьки — в коляске должны были ехать Наташенька и Лена. Куплены были съестные припасы. Все до мелочей продумал Николай Князев.

Он вернулся на аэродром вместе с Мишей Пахомовым, который должен был уезжать во вторую очередь. У столовой они разошлись.

Миша пошел на стоянку, а Князев направился к домику Лены решать самый важный вопрос.

Стоянку Пахомов нашел опустевшей. Возле каждого собранного реактивного истребителя в беспорядке лежали еще брезенты, ведра, запчасти, контровочная проволока. У раскрытых капотов стояли стремянки с ключами на верхней перекладине. И вокруг — ни души. Один дежурный с карабином на плече маячил на полпути от красной линейки к рулевой дорожке. Там на поле, возле реактивного самолета, собрался весь технический люд. Дежурному, видимо, тоже хотелось пойти туда, но нельзя было, и он остановился на полпути, изредка поглядывая, не идет ли кто посторонний к самолетам.

Миша увидел издали, как сновал вокруг толпы, окружившей самолет, один из молодых механиков, как забегал он то с одной стороны крыла, то с другой. Впереди самолета стоял с флажком в руке Пучков в новом комбинезоне. Капитан Гурьянов в высотном костюме, в который некогда облачался Миша, залезал в кабину. «Верно, что-то не ладится... Вдруг не взлетит? — с беспокойством подумал Миша. — Вот дело-то будет: готовились, готовились и... не взлетит». И тут же ответил себе: «Комэск все уладит — не зря же его прислали заранее. Да и капитан Дроздов тоже учиться ездил».

Миша Пахомов протиснулся сквозь толпу механиков. Его увидел младший лейтенант Ершов и постарался подтолкнуть к самому самолету. Но Миша уперся крепко: подходить близко нельзя — сейчас запустят двигатель. Вот уже капитан Гурьянов закрывает фонарь кабины. Дроздов снимает с зеркально-сверкающего крыла зеленый коврик. Без него ходить по обшивке можно только босым. Миша видит крыло с торца, в профиль. Какое острое ребро атаки! Какой обтекаемый фюзеляж! Машина будет резать воздух, как нож. А для чего так высоко взнесли стабилизатор? Наверное, чтобы не сгорел от газа. А почему такое маленькое колесико под носом самолета? Оно не подвернется при посадке?

Захлопнулся фонарь кабины, и вдруг что-то завыло, тоненько, как комар над ухом. От хвоста самолета полетели по бетонной дорожке песчинки. Лицо Пахомова обдало жаром. Он нахлобучил пилотку и подался назад. Тоненький писк превратился в вой сирены. И вот уже за хвостом не вихри, а огненная буря. Трепещущее красное пламя лижет белые цементные плиты. Там, где на стыках плит проросла трава, ничего уже нет: на глазах зелень пожелтела и дымным пеплом развеялась над аэродромом. Стало горячо. Людской круг попятился. Кое-кто приоткрыл рот: ревмя ревет воздух, теснимый потоком вырывающегося из сопла газа. Дрожат сверкающие на солнце крылья, дрожит под носом самолета колесико, дрожит высокий хвост, дрожит под ногами земля, и кажется Мише, пляшут, как в лихорадке, лица техников и механиков с приоткрытыми ртами.