Тем временем беда все больше грозила миру, и мы ежедневно узнавали что-то новое, уводившее мысль от окружающей красоты совсем в другую сторону.
В тот же день, 17 июля, после обеда пришел с батареи посыльный и принес нам новость: объявлена мобилизация.
Дежурил как раз поручик Пупский — коротышка, щербатый, насмешливый и злой, самый неприятный офицер в батарее. Он скомандовал нам всем: «Сюда! Бегом!» Мы сбежались, и он произнес речь о мобилизации — со свойственным ему черносотенным духом. Но солдаты мало что поняли из его слов.
— Так мы на Сербию? — совсем уж глупо спросил один из них.
— Не на Сербию, а на Берлин пойдем! — не слишком удивился такой непонятливости поручик Пупский.
— Куда же это, ваше благородие?
— На немецкую столицу… понимаешь ты, шляпа?
А солдат даже заулыбался, что поручик обругал его, по армейским меркам, так ласково: шляпа!
18 июля начали забирать запасных, и Гирша Беленький, который теперь тоже был телефонистом, пересказывал мне по телефону с наблюдательного пункта, находящегося вблизи местечка, что он там слышит и видит: «Браток! За Неманом в местечке бабы плачут, запасных провожают. Первого забрали в пять часов утра. Жена оторваться не могла, люди оторвали…» — «Беда!» — «Беда, браток! Но ничего! Сейчас, похоже, легче пошло: мимо меня много запасных едет в уезд на мобилизацию, так даже смеются, шапками мне машут… Ах, браток, живем?» — «Живем!» — кричу и я ему в трубку. И слышу, смеется он, — смеюсь и я. Беленький с виду вовсе не беленький, а рыжий и необычайно веснушчатый. Голова, лицо, нос, глаза — все у него круглое и рыже-веснушчатое, но все оно у него всегда смеется, милое и симпатичное. Беленький дружелюбен и пошутить горазд. Он первый больше всех в батарее пришелся мне по душе.
Потом приехал на дежурство капитан Смирнов — тихий, спокойный и, кажется, добрый человек и начальник. С виду он очень скромный, среднего роста и средней силы мужчина, неприметный, с лицом, каких много, с подстриженной бородкой, сероглазый. Первым делом он приказал двум сменам по очереди сходить в лес и нарубить там сосенок, чтобы замаскировать нашу позицию, потому что уже можно ждать в гости немецких летчиков. И я подумал: так просто и так необходимо было — укрыть от вражеского глаза пушки на высоком холме… А ведь раньше это не было сделано, и ни Пупскому, ни подпоручику Иванову, дежурившим до него, и в голову, по-видимому, такое не пришло. И почему, например, и сам я не додумался, что делают подобную маскировку?
Подпоручик Иванов — упитанный, розовый, как панский кабанчик. Он был прикомандирован в нашу батарею из пехоты, и это обстоятельство почему-то принижало его офицерское достоинство в глазах наших батарейцев. Он не знал в лицо всех солдат батареи; увидев меня впервые, спросил:
— Что же ты такой беленький?
— Не могу знать, ваше благородие! — ответил я, вскочив и отдав честь, и обрадовался, что получилось это у меня очень ловко, как у настоящего солдата. А мой непосредственный начальник, старший телефонист Лаптев, улыбнувшись, сказал:
— Он у нас новый вольноопределяющийся, вашблагродь!
Подпоручик покраснел до корней волос:
— А-а… Почему же вам не нашьют шнурков вольноопределяющегося?
(А я ходил без этих шнурков, потому что их пока что нигде нельзя было достать.) Мне тогда было смешно, что он покраснел.
19-го июля произошел один примечательный случай… Приехала наша кухня, мы пообедали, я сидел у телефона и любовался широкими просторами. Свободные от службы солдаты разбрелись кто куда. Пупский лег спать. В это время по полю гуляли ксендз и его гость — клирик. Из любопытства они совсем близко подошли к батарее. Дежурный солдат окриками запретил им приближаться. Они повернули назад, но старший фейерверкер, костромич Соколов, приказал догнать их и привести на батарею. Разбудили Пупского, и он, недовольный, что потревожили, заспанный и злой, вышел из палатки.
— Где шпионы? — нарочно крикнул он.
Привели обоих, испуганных, побледневших, в черных ксендзовских сутанах. Ксендз был невысокого роста, толстенький, он снял перед Пупским шляпу. Голова у него круглая, черноволосая, с выбритым кружком на макушке. Он сбивчиво, с сильным литовским акцентом говорил что-то прерывающимся от волнения и возмущения голосом. А клирик, худой, длиннолицый и светловолосый, молчал и таращил свои голубые литовские глаза с болезненным выражением. Поручик, делая вид, что и слушать не желает их объяснений, стал издеваться, сказал, что их, как немецких шпионов, расстреляют, а пока что им придется часик-другой побыть здесь, а потом их отведут к коменданту в бригаду. Несчастные духовные особы от непредвиденной беды и досады совсем пали духом… Но тут явились выручать их крестьяне с хутора.
Читать дальше