Владимир Корнилов - Семигорье

Васёнка знала нужды дома, всё понимала и не осуждала батю ни за поклоны, ни за богатые угощенья. Она даже с покорностью сносила сватовство Леонида Ивановича, пока шутливое, но с каждым гостеваньем всё более назойливое. Она не хотела худого своему дому и терпеливо ожидала, что лесник поиграет в женихи и отступится.

Привычная суета, которая с приходом Красношеина началась в доме, душевно её не затронула. Васёнка наперёд знала, что Капка выставит сейчас на стол четвёртную бутыль, соленья, холодное мясо и даже мёд — всё, чем каждый раз она щедро потчевала лесника и накрепко прятала от Зойки с Витькой. Сама Васёнка, и Зойка, и Витька с этим смирились и старались на замечать всегда обидной для них суеты с угощеньем. Но сегодня в доме у них была добрая её сердцу Авдотья Ильинична, и Васёнка страшилась, как бы косые взгляды бати и Капки, накрывающей на стол, не обидели бабу Дуню, не заставили её уйти. И когда батя сгрёб со стола свои железки и, задержав на столе ладонь, строго глянул из-под нависших рыжеватых бровей и коротко бросил: «Васёнка, самовар!», она, привычно вскочив, обернулась к всё понимающей Авдотье Ильиничне и громко, с вызовом, сказала:

— И не думайте уходить, баба Дуня! С нами отужинаете.

И тут же, как будто испугавшись, дерзких своих слов, жалко улыбнулась, попросила:

— Не уходите, баба Дуня! Побудьте…

От печи уже шумела Капитолина.

— Зойка! На погреб за капустой… А ты, книжник, — нацелилась она взглядом на Витьку, — быстро за водой!

Ужинали невесело. Батя с лесником выпили по кружке Капкиного припаса, глотнула, морщась, сама Капитолина, пригубила стопку баба Дуня. Васёнка не притронулась. Она, опершись локтями на стол, уложила подбородок на ладони и с чувством затаённой враждебности наблюдала, как лесник, не спеша, руками разрывая куски, ел мясо.

Вытерев осаленные пальцы о стол, он ногтем мизинца прочистил зуб, поймал Васёнкин взгляд, подмигнул. Васёнка отвернулась.

Батя пока молчал. Склонив над столом голову, он с какой-то угрюмостью медленно жевал, но по тому, как взглядывал он на бабу Дуню, Васёнка чувствовала, что в бате зреет недобрый к ней разговор.

Она не ошиблась. Замочив усы уже во второй кружке, отяжелев головой и языком, батя вдруг поднял голову и взглядом будто вцепился в спокойно сидевшую рядом с Васёнкой Грибаниху.

— Авдотья! Тебя спросить хочу… Пётр, твой мужик, голову за власть сложил. Вот ты скажи: для тебя, как ты вот есть, что важней: чтоб рядом твой мужик был, землю пахал-сеял, тебя кормил-грел, дом ладил? Или наибольше тешит тебя та общая жизни перемена, что с нынешней властью пришла?..

— Вот это вопрос! — хохотнул Красношеин. — Почешешься, пню не быть деревом!..

— Ответь, Авдотья! Скажи как на духу!..

Грибаниха приоткрыла рот, как будто задохнулась от услышанных слов, метнула взгляд мимо бати, на ослеплённое теменью окно. Наверное, одна Васёнка видела, как тень неизжитой тоски прошла по её глазам. Тут же взгляд её прояснел, сомкнулись в спокойствии губы, она протянула руку к поставленной перед ней стопке, взяла её.

— Давай-ка, Гаврила, за твоих детей! — сказала она тихо.

— Не-ет, Авдотья, глаз своих ясных за рюмку не прячь! Ты за правду стоишь. По домам ходишь, людям душу бередишь! Вот и скажи… Скажи: нужно человеку своё? Что вот так, рядом, — батя рукой охватил, придавил к себе Капку, — что сердце твоё греет? Нужно своё?!

— Что за слова говоришь, Гаврила! — Грибаниха, не пригубив, поставила стопку на стол… — Нужно. И детям своя мать нужна!..

Батя сморщился, будто схватил ртом горчицы, потряс лохматой головой.

— Жгёшь, Авдотья, меня жгёшь. А волдыри на твоей коже пухнут! В чужую жизнь не лезь, свою гляди. Что твоя жизнь? Обёртка от конфетки! Поманила, а конфетку другой ссосал! Петра из земли не подымешь. Пацана… Как его? Имя-то не православное… Кима! — тьфу ты, придумали такое — тоже, считай, в поминальник записала. Увёл твоего сердечного Сенька, извиняюсь, товарищ Степанов! Для меня всё одно — Сенька, будь он хоть ещё на пять стульев выше! Вместе овсяной кисель хлебали, в одних норах раков шарили, бок о бок землю ковыряли, одной ночью укрывались. Слышь, Авдотья, одной ночью укрывались, когда коней пасли! Будь он хоть в области, хоть в Москве — для меня всё одно — Сенька…

— Вот даёт! — сказал лесник. — Промоем мысль, Гаврила Федотович! — он подхватил со стола тяжёлую бутыль.

Васёнка, и без того обеспокоенная недобрым разговором, с тревогой следила, как Леонид Иванович с блестевшими от возбуждения глазами лил из бутылки в кружку бате, заодно и себе. Она следила за хлопотами лесника, но остановить, сказать, нужное слово не смела. Батя сам не принял кружки. Он даже как-то в сердцах отвёл руку лесника.