Владимир Корнилов - Семигорье

— Витя сказал: ты можешь идти домой, Алёша… Комбайн оставь. Завтра он сам доработает поле…

Алёшка взглянул на Женю. Её запылённое лицо с вздёрнутым широким носом и сжатым ртом было скорбно.

Алёшка улыбнулся: он уже овладел собой и знал, что ему делать. Он будто захмелел от ясности, которая была теперь перед ним.

— Поехали, Женя! — крикнул он. — Поле наше, не отдадим его даже Витьке!

Он посмотрел на тревожно замершую Зойку и вдруг увидел, что перед ним уже не девчонка — с заострившегося лица Зойки глядело совсем взрослое горе.

Неожиданно оробев перед Зойкой, Алёшка позвал:

— Зоенька, вместе последний круг! Хочешь?!

Кивком подозвал Зойку. Радуясь непонятной радостью, осмелевший непонятной смелостью, положил её прохладные руки на штурвал.

Время его мирной жизни, сведённое в два последних коротких дня, начало свой отсчёт.

Сухой смолой пахло в остывающем ввечеру бору. Тени от сосен падали поперёк дороги. Алёшке казалось, что они с отцом шагают по стволам.

Тени скользили по плечам, спине, путались под ногами — отец запинался об их черноту; запнётся, подкинет голову, нервным движением поправит очки.

Алёшка понимал, как нелегко отцу провожать его на войну. О чём-то думал сейчас отец, его молчаливый, неумелый в заботах, хороший папка!..

Алёшка знал, с каким трудом он оторвался от дел, даже на этот вот час, чтобы проводить его в дорогу. Если и раньше отца трудно было увидеть дома, то теперь он метался по посёлку и Семигорью, как птица, которой никак не дают долететь до гнезда, — на базе техникума отец размещал эвакуированный из Брянска лесной институт. Толпы студентов с чемоданами и рюкзаками, в накинутых на себя, несмотря на жару, пальто, бродили по посёлку. Устроить надо было каждого. Надо было хоть мало-мальски сносно устроить десятки семей преподавателей, разместить оборудование, срочно расширить столовую, добыть продукты. В студенческих общежитиях койки стояли плотнее, чем в казармах. Освобождали кабинеты, настилали там нары, преподавателей расселяли по домам в Семигорье. Отец уступил половину своей квартиры семье преподавателя с двумя маленькими девочками. Заселён был клуб, лесхозовская контора, а неустроенные люди всё ловили и ловили Ивана Петровича на всех возможных тропках и дорогах — он пока был хозяином в посёлке, и заботы тысяч людей стекались к нему, как потоки в реку во время дождя.

Алёшка даже удивился, когда отец всё-таки появился, как раз в ту минуту, когда с рюкзачком в руках он уже стоял у порога. На семейном совете они заранее решили: мама завтра утром придёт к военкомату, сегодня провожает его до парома отец. Вечером Алёшка прощается с Ниночкой, ночует в городе.

Он думал, что отец так и не сумеет его проводить.

Шагали молча и как будто торопились, хотя оба знали, что каждый шаг приближает их к черте, где-то там, за Нёмдой, у которой Иван Петрович остановится.

Дальше Алёшка пойдёт один. Совсем один. Вот с этим охотничьим рюкзачком, в который Елена Васильевна вложила свой материнский, совсем не солдатский припас, да с тем запасом разумности, что собрал он за восемнадцать лет — за восемь тысяч дней жизни…

— Хочу тебя предупредить: наш адрес может измениться.

— Я знаю: леспромхоз «Северный»…

Отец вопросительно смотрит, Алёшка объясняет:

— Ты, папа, плохой конспиратор. Черновик твоей телеграммы Арсению Георгиевичу читали я и мама.

Отец смущённо лезет за платком.

— Понимаешь, пришлось пересмотреть кое-что. «Северный» предлагали раньше, я отказался. Считал, достаточно того, что есть. Теперь, сам видишь, надо исходить не из того, что хочешь, а из того, что можешь… Как отнеслась мама?

— Она тебя поняла. Мне кажется, не всегда понимаешь маму ты. Ты работаешь за двоих, за троих, но это не значит, что мама может обходиться без работы. Ей трудно, пап, без людей, без настоящего дела. Позаботься, пожалуйста, об этом. В любом случае: останетесь ли вы здесь или переедете. Ладно?

Иван Петрович кивнул.

— Я, собственно, никогда не возражал. Так складывались обстоятельства.

Алёшка сбоку хитро посмотрел на отца.

— Кажется, ты всегда был за то, чтобы подчинять обстоятельства разуму!

— В принципе — да…

— Папа, давно хотел спросить, как-то не решался. Но ясность нужна даже в сложных вопросах… пап, почему только теперь ты повесил над столом фотографию Сталина? Ты не любишь его?

Иван Петрович запнулся, поправил очки. Шёл молча, старательно выбирал дорогу: глаза и плечи — опущены.