Деревенские адвокаты

— Куда так несешься во весь опор, Муратша–агай, никак, опять к лекаревским мужикам, поясницу свою размять? Даже не остановишься.

— Паршак! — огрызнулся тот и, как смог, прибавил шагу. Знал вор, где укусить. В детстве у Враля и впрямь на голове была парша. Живший у нас в ссылке доктор–поляк щипцами выбрал ему волосы и смазал какой–то вонючей мазью. Так и вылечил. Потом, хоть и редкие, даже выросли новые волосы. Никто, кроме этого злодея Мурат–ши, и не помнит.

— Тьфу! А ведь еще с таким на одном кладбище лежать предстоит! — вздохнул старик Валинур, самый ворчливый среди них. — Придешься рядом, так он весь твой могильный прах к себе перетаскает.

— Конечно, ляжешь, куда денешься? — согласился Нурислам. — Ладно бы только под землей, а то ведь и на земле их терпеть приходится.

— Однако, ямагат, на земле только жизнь живешь, а в землю навечно уходишь, — стоял на своем Валинур. — Так что рядом с Муратшой лежать я не согласен! Ищите ему другое место. Надо такое решение принять.

— Законом не предусмотрено, — припечатал Нурислам. А почему не предусмотрено, объяснять не стал. Есть у него такая привычка: своих доводов не хватает — ссылается на закон.

Вот уже и многие с того бревна сюда, за новую ограду, перебрались. Они больше по краям. Посередине же — Сельсовет Кашфулла, рядом с ним — Враль Нурислам, возле Ну–рислама уже и Адвокату Курбангали пристанище готово. Из высокого домика в три красных окошка принесли Адвоката в это жилище, темное, узкое, глубокое, без окон и без крыльца. Мельник Миндияр взял его маленькое худое тельце на руки и, как переносят заснувшего младенца в колыбель, опустил в могилу. В последний раз Курбангали принял милость человеческих рук. Впрочем, нет, мертвое тело ничего уже не принимает — милость ему оказали… Но и при жизни случалось, что взрослого уже Адвоката на руки брали и опускали в колыбель.

Какой бы нерасторопной Кумешбике ни была, а все же, видать, когда к жениху в дом шла, удача к ногам прицепилась. Скоро и хворая мать Курбангали поднялась с тюфяка. Две их козы в ту весну принесли пятерых козлят. Через три года и коровой обзавелись (как известно, сначала эту корову доила свекровь, а потом муж). И пегая их кобыла каждые два года жеребилась. Хоть и немного вперед забегаю, но скажу: в колхоз Курбангали вошел с высоко поднятой головой — одну кобылу, одного двухлетка привел. В доме завелся кое–какой достаток. Женатому мужчине уважения прибыло, замужняя женщина в цене–достоинстве поднялась. С ровесниками своими жили–соседствовали — в застольях у них сидели, а одежду справили — и на люди стали выходить, не зря же сказано: голодного примут, а раздетого нет. В зимнюю гостевую пору они тоже, людей не хуже, питье–яства готовили, полон дом гостей собирали. Их тоже не забывали, в свой черед не обходили. Утаить не посмею, Серебряночка печь–кухарничать была не мастерица. «Мука — мука, тесто — докука, — говаривала она. — А крупа — глупа». Порою себе в утешение добавляла: «Где вошло — там не базар, а что вышло — не товар». Впрочем, и гости в еде не привередничали — что хозяйка подаст, то и уметут. Вот в эту разгульную, веселую пору, когда семь кулушевских улиц и проулков на семь ладов гудят–веселятся, из дома Враля Ну–рислама пошел один потешный обычай. Был у Враля бойкий, проказливый и очень сильный свояк. Самый знаменитый в Ак–Якупе волчатник, кистенем волков бил, его так и звали — Сайфетдин–Кистень. Когда бражка разбежалась по жилам и застолье уже порядком разгулялось, этот самый Кистень, не в силах обуздать задора, схватил сидевшего на краешке скамьи Курбангали в охапку и положил в висевшую за спиной пустую лубяную зыбку. В самый раз, словно по мерке, тело так и легло, только руки и ноги сверху остались. Сначала весь стол опасливо застыл: ну, быть сейчас сваре! Озорной свояк: «Баю–баю–баю–бай!» — начал качать зыбку. Но Курбангали тут же вошел в игру, затянул своим толстым голосом: «Мне–мне–мие — мне!» — а сам руки к ковшу с бражкой тянет. «На, малютка, пей, — дал ему ковш в руки Сай–фетдин, — пей и спи, встань и играй. Только пеленки не обмочи». Мужчины расхохотались, женщины взвизгнули во весь голос. Один обжора гость, завернувший в рот кус мяса с кулак величиной, тоже решил вместе с другими посмеяться, подавился и чуть не умер.

— О господи–и, и даже не постыдится ведь! — зашептала Серебряночка. — Сама от стыда умру, валлахи!

— Нашла, подружка, чего стыдиться! Кому еще такой почет оказывали? — так, чтобы все слышали, сказала хозяйка, то есть Нурислама законная супруга Баллыбанат.