Помилование

…Янтимер оглядел комнату Нюры. Тоска охватила его. Все чужое, постылое. Даже от запаха каши с души воротит. Казалось ему, что из первой ночи любви, которую он так долго выхаживал в своих мечтах, в новый день он вылетит, широко раскинув окрепшие крылья, и начнется новая пора, более светлая, вдохновенная, отважная — пора его мужской жизни. А вместо всего — тяжелое раскаянье. Словно на четвереньках выкарабкался он из этой ночи. Не сойдясь душой, телом сошлись. Оттого и душа побита вся.

Откуда–то протиснувшись, на стол упал солнечный луч. Там лежал листок бумаги. Янтимер потянулся и взял его. Строчки твердые, ровные, каждая буква отдельно. «Каша в печи. Встанешь, поешь. Самовар вскипел. Портянки постирала, на печке. Наверное, высохли. Гимнастерку не стирала, боюсь, не высохнет. Бегу на работу. Будешь уходить, замок на скамейке, повесь на двери. Аня». Много ниже торопливо приписано: «Придешь, не придешь, буду ждать. Не обессудь».

Байназаров с трудом, словно исполнял непосильную работу, оделся. И брюки, и гимнастерка и даже портянки были не его, а того, вчерашнего парня. Зачем он надевает чужую одежду, по какому праву? Тут еще ласковое слово ее вспомнилось — будто в висок ударило. «Лебедыш, — с издевкой сказал он самому себе, — какой же ты лебедыш? Гусак ты пестрый, которого Ласточкин к гусыне привел». Вчерашнее сравнение показалось ему и метким, и едким, он повторил его снова.

Самовара Янтимер не потрогал, на кашу даже не взглянул. Скрутил из клочка толстой газетной бумаги самокрутку, закурил и, вдев замок в щеколду, вышел на улицу. Мороз тут же вцепился в него. Опустив голову, он зашагал в сторону «хоте–ля». Во всем этом мире, оцепеневшем от ярого, с индевью мороза, под тусклым утренним солнцем — самый озябший и самый виноватый был лейтенант Байназаров. Когда он вошел, кроме горбуна, все были дома. Не ожидая, кто как его встретит — шуткой, одобрением или насмешкой, — Янтимер всю злость и весь стыд, копившиеся в нем, выплеснул разом:

— Все, хватит!,. Я вам не мирской баран, чтобы по всем хлевам ночевать. Хоть с голоду скрючит — шагу не шагну. Все! Хватит!

— Как это все? Как это хватит! — вскочил Ласточкин. — Ты себя в грудь не колоти: от голода он, видите ли, скрючится! Нашел, чем хвастаться. Кроме тебя мы еще есть. Вон, Проко–пий Прокопьевич, Зиновий Заславский есть, горбун Тимоша, божий человек! Себя я в счет не беру, я к голоду уже привык. — Он помолчал и повторил, уже мягче: — Другие есть.

— Ну и что? — Янтимер, не снимая шинели, прошел и сел на кровать. От его холодного тона Леня вспыхнул снова.

— Ты предатель! Изменник! Каин ты!.. Брут, который Юлию Цезарю кинжал в спину воткнул!.. — хотя общие познания Ласточкина были и умеренные, но в истории Древнего Рима он был почему–то осведомлен. — Ты палач! Без стыда, без совести, без сердца!.. Что тебе четыре человека, четыре живые души! Ты же нам всем братскую могилу роешь! Ну, рой, рой, бездушный ты человек! — Ласточкин вдруг разом обессилел. — А я стараюсь, бегаю туда–сюда, стыда не знаю, плюнут в глаза, а я: божья роса! Эх ты!.. — Из глаз его брызнули слезы, детские слезы.., — Сам подумай, как я теперь ей на глаза покажусь?!

Янтимер и не шевельнулся. Заславский, читавший книгу лежа в кровати, на эту сцену даже глаз не поднял. Кисель с упреком сказал:

— Леня, не надо просить. Видно, душа у него не лежит…

— Душа, душа… У всех душа имеется. Оттого и есть хочется… — Ласточкин пустился в глубокомысленные рассуждения. — Вы подумайте, вы хоть немножечко подумайте! Какие люди могут дуба дать! Зиновий Давидович Заславский… Может, в будущем из него новый Бах, Фейербах или Гегель получится. Вот протянешь ноги ты, лейтенант Бай Назаров, а вместе с тобой и новый Щепкин или новый Качалов ноги протянет… А горбун Тимоша? Может, он святой человек — пророк, может быть? Или возьмем Прокопия Прокопьевича Киселя… Великий коновал! Себя я не считаю. Я — ноль!

— Ладно, чего–нибудь придумаем, — сказал Кисель.

— А что? Что придумаем?.. Я ведь, Прокопий Прокопь–евич, еще и тебя к Нюре вести не могу.

— А чем я хуже? Пусть Байназаров свое обмундирование одолжит… я не такой привередливый, — усмехнулся Кисель.

Янтимер ткнул кулаком в спинку кровати.

— Анну Сергеевну не троньте! Она вам не уличная метла!

— Так–та–ак! — удивился Ласточкин. — Это что же выходит, сам не гам и другим не дам?

Янтимер молча отвернулся. Взгляд его упал на лежащий на подоконнике «Собор Парижской богоматери». Он схватил книгу, откинул дверцу чугунной печки и швырнул прямо в огненный зев. Заславский кинулся было спасти книгу, Байназаров крикнул: