Иван Рахилло - Мечтатели

С этим мстительным «ладно же» я и стоял на площади, освещённый двумя фонарями, а толпа вокруг молчала в ожидании продолжения моей речи. Так прошло две или три минуты, но они действительно показались мне вечностью. Тогда Раиса Арсентьевна мягко взяла меня за плечо и сказала:

— Ничего, товарищи, он немного волнуется. Это пройдёт…

Шестибратов подал мне в кружке воды.

После меня выступил Жукевич. На всю жизнь запомнил я его речь: каждое удачное его слово словно кинжалом пронзало моё сердце. Он говорил уверенно и смело. Слушали его с жадным вниманием.

Жукевич носил, как в те годы говорили, «марксистскую» прическу — отпущенные волосы, небрежно отброшенные назад. Открытая шея в расстегнутой рубахе-косоворотке как бы подтверждала, что владелец её — выходец из простого народа, хотя речь оратора, как грузинское харчо, была густо заправлена малопонятными словами и выражениями. Мне даже казалось, что Жукевич это делает нарочно, чтобы показать своё превосходство и начитанность перед простым народом.

Однако людей, собравшихся на площади, как я понимал, привлекало далее не то, о чём говорил оратор, а сам боевой задор и та непримиримость, с какими громил он устои старого мира. Он звал слушателей в будущее. По его словам, всё зависело теперь только от того, как победивший класс пролетариата сумеет сопоставить гармонические пропорции труда физического с трудом умственным.

Толпа с глубокой доверчивостью и надеждой на счастливое будущее, которое скоро настанет на всей земле, внимала словам оратора. А он, углубившись в исторические дебри, один за другим приводил примеры, рисующие картины нравов и упадка рабовладельческих классов.

— Знаменитый римский учёный и врач Гален посылал ожиревших римлян на сельские работы…

— Туда их! — одобрительно гудели из толпы.

— Заставлял их копать землю, — указывая вниз пальцем, продолжал Жукевич, — косить траву, быстрее двигаться, бегать и делать гимнастику…

Он говорил о каких-то греческих философах и мыслителях, до глубокой старости занимавшихся гимнастикой.

— Великий философ Греции Аристотель сказал: «Жизнь требует движения!» В общем, товарищи, в здоровом теле — здоровый дух!

Я почти не слушал Жукевича, а исподволь, незаметно, наблюдал за выражением лица Шестибратова, как он, ни на секунду не отрывая своих влюблённых глаз, преданно глядел на Раису Арсентьевну.

И странно, к нему у меня не было никакого чувства неприязни: я любил его за любовь к Раисе Арсентьевне.

В тот год Первое мая совпало с празднованием пасхи.

Раиса Арсентьевна попросила меня написать плакат, приглашающий комсомольцев на первомайский воскресник.

— Будет духовой оркестр, — добавила она с загадочной улыбкой, — ты уж постарайся, Снегирёк!

Откровенно говоря, никто из нас тогда не представлял себе, что это за штука — воскресник.

«Воскресник… Воскресенье…» Это связывалось с понятием об отдыхе, прогулке, развлечениях. «А праздничный воскресник тем более», — думал я восторженно. В моём воображении возникала наша весенняя роща, пронизанная солнечным светом, берег реки с нежно-зелёной травкой, девушки в белых платьях, а где-то вдали, на полянке, играет духовой оркестр, и мы танцуем лезгинку. В общем, что-то наподобие маёвки, только гораздо праздничней и веселей!

Под этим настроением я и нарисовал оригинальный, весь в радостных красках карнавальный плакат.

«Вся молодежь приглашается на первомайский воскресник!»

Мои устные объяснения и романтические домыслы о весенней роще, подснежниках и девушках в белых платьях подожгли сердца наших комсомольцев.

Накануне праздника за мной зашли девушки из церковного хора: регент просил не опоздать — в пасхальном концерте у меня сольная партия.

Я наотрез отказался петь. Это было не так-то просто, как может показаться теперь. На воскресные службы в монастырь послушать пение нашего хора приходили старухи с самых дальних окраин города. Я был солист хора и получал за четыре воскресенья полтора рубля. Сумма немалая!

Я не был религиозным, отец из старых икон лущил сухую щепу на самовар. Но на рождество мы обычно ходили со звездой по домам славить Христа. Меня привлекала в этом обряде возвышенная красота праздничной ночи, скрип свежего снега под ногами, таинственное мерцание далёких звезд. Все это поднимало в душе какие-то неясные, но чистые и добрые чувства.

И вот теперь мне приходилось от всего этого отказаться. Я комсомолец. А комсомольцы — против бога.