Владислав Шурыгин: Вот идет снег…

Действительно, здорово было бы. Только вот не делают так пока аэродромы. Видно, не просто все это.

Проехали половину полосы. Давно должны были увидеть вторую тепловую машину, а ее не видно. Что-то случилось.

Лейтенант толкает Гургенадзе в бок, и тот смотрит на Скворцова, что-то объясняющего ему жестами. Понимающе кивает. Переводит турбину в режим подогрева и увеличивает скорость. Они жмут вовсю, но второй машины все не видно. Скворцов открывает дверцу и, высунувшись из кабины, смотрит вперед и в стороны. Бьют в глаза снежные хлопья, мелькают в лучах мощной фары, установленной на верхотуре кабины. Бетон резко почернел. Значит, здесь недавно прошла тепловая установка.

— Останови! — кричит лейтенант водителю и толкает его в бок. Скворцов неуклюже вываливается из кабины и, обогнув машину сзади, смотрит в ночь. Прикрывает ладонью глаза от назойливого слепящего снега.

Ну да, так и есть, далеко в Стороне от полосы — свет фары. Он едва различим сквозь снежную завесу. «Бегемоты чертовы! Уснули и шпарят в степь».

Он успевает подумать так и еще покрыть двух солдат ругательствами. Влезает в кабину и, натолкнувшись на вопросительный взгляд Гургенадзе, продолжает ругаться, указывая рукой в сторону. Гургенадзе смеется, обнажая в недолгой улыбке белые зубы. Затем становится серьезным и включает газ на всю железку. Тепловая машина сворачивает в поле.

…Странные автогонки. Ползет по степи неуклюжая громада с длинным хоботом — плоской линейкой. Утконос какой-то. А в ней спят два ефрейтора: Оноприенко и Процента. Спят и хатки небось видят. Беленькие, под соломенной крышей, с кувшинами и стеклянными банками на тынах, подсолнухи на солнышко уставились…

Тепловая машина тяжко переваливается на ухабах и вгрызается уже угасающим пламенем в снежные сугробы.

По ее черному следу жмет во всю железную мощь вторая. Надо догнать. Хорошо еще, что все это происходит в стороне от стоянки самолетов. Да, странные автогонки. И в хозяйстве лейтенанта Скворцова бывают издержки.

…Двое стоят перед лейтенантом. В свете фар мельтешит падающий снег, а солдаты в ватных комбинезонах похожи на медведей. Стоят, виновато держа по швам сильные натруженные руки. Лейтенанта переполняют слова возмущения, правильные и гневные слова.

Снег пытается сковать, нейтрализовать аэродром, замести взлетную полосу, самолеты. А случись что — напрасно будет реветь боевая сирена. Природа неумолима, снег не расступится по собственной воле. Иное дело, если на земле сугробы, бураны, а полоса чистая. Сигнал, рев турбины — и снаряженный боевой истребитель набирает разбег, упруго поднимая острие носа к хмурому небу.

Скворцов смотрит на виноватые лица стоящих перед ним солдат, на их опущенные руки и — странное дело! — ругаться ему уже не хочется.

— Вы понимаете хоть, что это значит? Ну нельзя же так служить…

Один из солдат что-то бубнит, и по движению губ лейтенант безошибочно угадывает:

«Дуже понимаем. Мы больше не…» Ну вот, солдат, взрослый человек, косая сажень в плечах, а просит прощения. И неловко, неудобно ему.

Нет, здесь не чувство отступившего страха перед грозившим наказанием. Наказание всегда неприятно, хотя бы потому, что принижает уважающего себя человека. Здесь другое. Честно говоря, уютное дневальство в празднично шумной казарме или иронические раздумья па кухне перед большущей кастрюлей на полу, в которую плюхается отграненная штрафником картошка, — это ли наказание в сравнении с бесконечной, ревущей в тысячу глоток стихией, в сравнении с холодной нескончаемой ночью?

Повеселели солдаты. Потому что не сердится командир, которого они не хотят огорчать, о котором еще не раз скажут собратьям по службе: «Командир у нас — ого! Будь здоров!»

А ей обидно. Очень обидно и радостно до слез. Разве бывает так? Бывает! Этим утром она узнала, что у них будет ребенок! Свой малыш!

А Игорь еще не знает… Так хотелось сказать ему, а не сказала. Потому что обидно за Новый год…

Хотелось плакать, но не было слез, облегчающих душу, делающих ее свободной для нового горя и нового счастья. Не помогли п соседи. «Подумаешь — горе! Ну, бывает. Бывает и еще хуже даже. Вот мой Боря два Новых года в Германии встретил, а сейчас вот ои — рядышком. Мы, жены военных, должны быть терпеливыми. Идем! Хватят дуться как мышь на крупу». Уговаривали. Даже за руки тянули. Не пошла. Вот такая гордая. А может, упрямая.

Потом, оставшись одна, вроде бы и пожалела, но стены многоэтажного дома гудели тем особым праздничным гулом, каким, наверное, гудит корпус корабля, входящего в родную гавань. Слышались музыка, голоса, топот ног. И снова всплыла жгучая обида. За себя, за свою судьбу.