Ирина Нолле - За синей птицей

— На что право? — спокойно спросил Белоненко.

— В кондей сажать, — грубо ответила она.

— А почему ты решила, что мы не имеем права посадить в изолятор того, кто не подчиняется правилам внутреннего распорядка?

— Кого хотите сажайте, а нас — не имеете права. Мы — малолетки.

— Тебе косить приходилось? — спросил Белоненко.

— Я еще вас научу… — буркнула девушка.

— А картошку окучивать? А коров доить? Поросенка дома держали?

Девушка отвернулась.

— Ну, так для тебя варежки вязать — пустячное дело, — сказал Белоненко. — А не будешь работать — посажу. У нас в помещении изолятора сухо, тепло и светло. Только, конечно, на окнах решетка, а на двери — замок. Ну и пайка соответствующая. У тебя какой срок?

— Я этот срок и на нарах отбуду, — не поворачивая головы, ответила она.

— Ну а все же?

— Год припаяли. Как-нибудь отлежусь на боку…

— Целый год — на нарах? — капитан удивленно поднял брови. — Неужели выдержишь? Круглые сутки будешь лежать и смотреть в потолок?

— А что? — Девушка подняла на него угрюмые глаза. — Вот и выдержу. А кормить обязаны, — упрямо добавила она.

— Отказчики от работы у нас получают кипяток и триста граммов хлеба. Да и это следует убавить. Ленинградцы и этого не имеют. — Брови Белоненко слились в сплошную черту, и в голосе его уже не было ни мягкости, ни улыбки. — Что же касается «обязаны», то тебе государство ничем не обязано, а ты у него кругом в долгу.

— Сонька, сдавайся! — негромко, но раздельно произнесла девушка, стоявшая в последнем ряду. — Твоя карта бита.

Все, и в том числе капитан, взглянули на девушку. Черный вязаный платок был накинут на голову, и из-под платка на лоб, на плечи падали и струились волосы необычайного, почти серебряного цвета. Девушка заметила общее внимание, скользнула равнодушным взглядом по лицу Белоненко, пожала плечами и высокомерно подняла свою красивую головку. Легкие тени лежали у нее под глазами, отчего они казались густо-синими, почти черными. На ней была изрядно помятая синяя в складку юбка и ярко-красная вязаная кофточка с глухим воротом. Ничего, кроме отчужденности, нельзя было заметить на ее тонком личике. Казалось, она не замечает ни высокой ограды с проволокой, ни вышки со стрелком, ни толпящихся в десяти шагах заключенных женщин. Она равнодушно отвела глаза от Белоненко, и вдруг взгляд ее встретился с пристальным, упорным взглядом Маши Добрыниной.

Только одно какое-то очень короткое мгновение девушки смотрели друг на друга, потом новенькая неторопливым движением руки надвинула черный платок ниже на лоб и отвернулась.

Маша Добрынина стиснула локоть Куликовой.

— Чайка это… Слышишь, Червонная? Чайка… — сдавленно прошептала она.

— Врешь… — в смятении проговорила Куликова. — Ведь Санька писал — она отца поехала искать.

Маша не ответила, зачарованно глядя на девушку в черном платке, о которой в каждом письме писал ей брат.

— Правда, она, — тихо сказала Даша Куликова. — Ее и не зная узнать можно. Красивая…

— Она и меня узнала, хоть ни разу не видела. Фотокарточка у матери на стенке висела. Вот она и узнала. Только, слышишь, Червонная, никому ни слова про это. Потом пройдем к ним в барак… Может, о братишке расскажет.

— Ну, так вот, Соня, — услышала Маша голос Белоненко, — на работу я тебя приглашать не буду. Хочешь лежать на нарах — лежи. Но запомни — коль взялась лежать, то уж — весь срок.

Кивком головы Белоненко приказал Соне вернуться в свой ряд и, уже обращаясь ко всем, сказал:

— Если у кого есть какие-либо заявления, или жалобы, или, может быть, вопросы личного характера, — обращайтесь к коменданту. Завтра у вас будет свой бригадир. Он и займется всеми вопросами вашего устройства.

Белоненко повернулся и пошел к конторе. И вдруг пронзительный плачущий голос взметнулся над рядами новеньких:

— Обокрали! Ой, батюшки, обокра-а-али!

Белоненко остановился. Комендант поспешил к той, что кричала. Маша Добрынина, бригадир Куликова, тетя Васена — все с любопытством поднимались на цыпочки, чтобы рассмотреть женщину, которую раньше никто и не заметил. Она стояла в самом последнем ряду, вместе с тремя тоже немолодыми женщинами, одетыми в лагерные телогрейки и черные длинные юбки. У всех трех головы были повязаны темными платками, плотно закрывающими лоб и подбородок. Та, которая кричала, что ее обокрали, была одета в добротный жакет, поверх которого, несмотря на теплую погоду, был накинут шерстяной клетчатый платок.