Никита Павлов - Чужаки

Машутка не верила своим глазам. За столом, рядом с военным китайцем, сидел их сосед, Михаил Редькин. Уставившись на девушку, он широко развел руки.

— Неужели это ты, соседка?

— Вроде я, дядя Михаил.

— Да теперь я и сам вижу, что ты, а вначале думал, что почудилось. Ты ведь, кажется, с белыми спелась, чтобы против революционного пролетариата…

— Если бы спелась, то здесь не была бы… — обиделась девушка.

— Оно, может, по-твоему, и так, но я, как командир обязан спросить тебя об этом.

Машутка стояла, опустив голову, не зная, что ответить.

«Михаил Редькин — командир, — думала Машутка, — это просто чудо… Даже в уме не укладывается». Но, вспомнив, зачем она здесь, подошла к столу и сказала твердо:

— Як вам, товарищ командир, по военному делу. О прошлом поговорим потом. Вы должны выслушать меня один на один.

Михаил отрицательно тряхнул шапкой волос.

— Говори при всех, от комиссара и командира Интернационального батальона я скрывать ничего, не стану.

Мальцева взяла табуретку, подсела к столу, сняла с ноги ботинок и, к великому недоумению командиров, бережно поставила его перед самым лицом Редькина.

— Я принесла вам план восстания челябинских рабочих, — показывая на ботинок, сказала она. — Восстание должно начаться, как только вы подойдете к городу. Вот здесь, — и девушка снова ткнула пальцем в ботинок.

Ленька схватил обувку, быстро завертел в ловких руках. Его зоркие глаза сразу определили, где нужно искать план. Схватив с подоконника кухонный нож, он через несколько секунд извлек из-под стельки ботинка врезанную там тонкую, спаянную из белой жести коробочку.

Осмотрев документы, Редькин хлопнул друга по плечу.

— Обнимай, Ленька, соседку, целуй, разрешаю. Вот она, пролетарская солидарность! Мы еще не успели подойти, а они план действия прислали. Надо немедленно сообщить комдиву. Пусть Алексей, наш товарищ Карпов, знает, как ждут нас в Челябинске. — Он вскочил на ноги, хотел само лично обнять девушку, но так и замер с распростертыми руками. Машутка, как подбитая, повалилась на пол. Организм, выдержавший огромное напряжение, отказал в тот момент, когда почувствовал, что все страшное осталось позади.

Очнувшись от обморока, Машутка, увидела, что лежит на кровати в маленькой комнате с распахнутым окном. На лбу мокрое полотенце, у изголовья стоит пожилая озабоченная женщина. Увидев, что Машутка открыла глаза, женщина ласково улыбнулась и, ничего не сказав, вышла из горницы.

На улице затарахтел мотор. За перегородкой кто-то сказал:

— Вот он. Приехал…

Машутка поднялась с кровати, прислушалась. В соседнюю комнату вошли люди, слышался голос Михаила.

— …и сдержал бы. А ты думаешь как? Если бы не план, я бы ей всыпал, да так…

— А, Юсуп? Ах, да-а. Ты ведь об этом не знаешь.

Машутка кинулась в распахнувшуюся дверь. Перед ней стоял Алексей.

Поезд всю ночь шел на восток. Утром в вагоне собрались Уркварт, Темплер и Петчер. Поджидая Нокса, собравшиеся слушали доклад Рихтера о неудавшемся плане вывоза машин и оборудования из Карабаша.

— Кто-то разобрал дорогу, и мы не смогли увезти многое даже из того, что удалось подготовить, — поглядывая в сторону Темплера, докладывал Рихтер. Им удалось вбить всем в голову, что завод принадлежит теперь рабочим, — продолжал Рихтер. — Они защищали его, как сумасшедшие. К сожалению, на их стороне оказались военнопленные. Я был бессилен еще и потому, что местные власти помогали нам только на словах.

— Но шахты вы, надеюсь, затопили? — тяжело поворачивая в сторону Рихтера поседевшую голову, угрюмо спросил Уркварт.

— Да, да, — торопливо подтвердил Рихтер, чувствуя, как по лбу потекла капелька холодного пота, — рудники затоплены все до единого.

— Считаете ли вы, что они смогут восстановить шахты и завод без нас? — еще более угрюмо спросил Уркварт.

— Никогда! — уверенно ответил Рихтер, стремясь успокоить хозяина. — Я убежден, что в Карабаше и во всей России теперь не осталось ни одного специалиста, кто мог бы это сделать. Без вашей помощи, господин Уркварт, Карабаш никогда не даст ни одного фунта меди.

Уркварт, выслушав управляющего, покачал головой и, как бы рассуждая сам с собой, сказал:

— Говорить можно что угодно и сколько угодно, а дело принимает чертовски трудный оборот, потеряны самые ценные предприятия, пора подумать и о том, если… — он не договорил, ему было страшно высказать вслух свои пред положения.