Юрий Бондарев - Тишина

– Не был я на Днестре, - выговорил парень. - Может, на Одере, на Первом Белорусском. В разведке. Я в полковой разведке…

– Мы шли через Карпаты, в Чехословакию, - ответил Сергей, еще минуту назад веря, что они где-то встречались.

– Обознались! - засмеялся парень и разочарованно повторил: - Обознались, значит! Эх, елки-палки!..

Сергей смотрел на его узкий, решительный, с горбинкой нос, на его медали под распахнутой телогрейкой - был он похож на тот заметный на войне тип людей, о которых говорят: этот не пропадет.

– Сколько зарабатываешь тут в день?

– Полсотни. - Парень запахнул телогрейку. - Инвалид второй группы. Пенсия - с воробьиный нос. Чихнуть дороже!

– У меня только тридцатка. Возьми, - проговорил Сергей. - На кой тебе этот цирк! Придумать что-то нужно.

– Ежели бы эту тридцатку на год! - едко хохотнул парень. - С тебя, капитан, денег не возьму. С тыловиков беру.

– Сергей, давай сюда!

От забора к палаткам быстро шел Константин, с веселым видом призывно помахивая снятыми перчатками.

– Ну как? - спросил Сергей.

– Все в порядке. Можешь швырять чепчик в воздух, Не полторы, а две косых дали за твои часики. - Константин перчатками похлопал по боковым карманам. - Здесь твои - две, здесь мои - пять. Вернули долг.

– Кто вернул? - Сергей взглянул на забор, где стояли люди возле чемоданчиков. - Те двое, в телогрейках?

– Долго объяснять. Не все ли равно? Пошли, выберу костюм. Только прошу - в торговлю не лезь. Все испортишь. Кстати, тебе пойдет строгий цвет. Ну, темно-серый. Верно?

– Этого я не знаю.

В комнате Константина было жарко натоплено.

Сергею нравилась хаотичная теснота этой комнаты с ее холостяцкой безалаберностью, старой мебелью; громоздкий книжный шкаф, потертый диван, на котором валялись кипы английских и американских военных журналов, голливудских выпусков с фотографиями улыбающихся кинозвезд, и везде были беспорядочно разбросаны книги на креслах, висели галстуки на спинках стульев; раскрытый патефон стоял на тумбочке - веяло от всего чем-то полузабытым, мирным, довоенным.

Сергей лежал на диване, распустив узел нового галстука, рассеянно листал затрепанный иллюстрированный" журнал сорок второго года. Константин брился перед зеркалом в белейшей, свежей майке, задирая намыленный подбородок, говорил, указывая глазами на книги:

– Все это покупал на Центральном рынке, когда вернулся. Два месяца лежал на этом диване и читал, как с цепи сорвался. Хотелось копнуть жизнь по книгам. Запутался к дьяволу - и пошел в шоферы. То, что говорили нам в школе о жизни, - примитивная ерунда. Помнишь, только думали о подвигах на пулеметной тачанке. "Если завтра война…" Красиво несешься на тачанке в чапаевской папахе и полосуешь из пулемета. "Полетит самолет, застрочит пулемет, и помчатся лихие тачанки…"

Константин усмехнулся, сделал жест бритвой, будто рассеивая пулеметные очереди.

– Какими романтичными сопляками мы были! - снова заговорил он, разбалтывая кисточкой пушистую, лезущую из стаканчика пену. - Сейчас мне ясно почему. Вспомни: везде побеждали - челюскинцы, рекорды летчиков, Стаханов. В этом-то и дело. О, все легко, все доступно! И наше школьное поколение жило, как на зеленой лужайке стадионов. Нас приучали к легкой победе. Но зачем? А, бродяга! - Константин наклонился к зеркалу, пощупал щеку. - Режется, кочерга несчастная! Выпускают лезвия как для лошадей. А войну выиграли, леший бы драл, большой кровью. Не дай бог нам этих зеленых лужаек!

– Противоречишь сам себе, - сказал Сергей, рассматривая на обложке молодого светловолосого оберста, из бронетранспортера в бинокль глядящего на солнечно-снежный пик Эльбруса. - Мне хочется, чтобы вернулось то время. Но без криков "ура". По каждому поводу. Я хотел бы еще пожить в то время, среди ребят…

Он отбросил журнал, заложил руки под голову, стал глядеть в потолок на абажур, наполненный зеленым огнем. Было тихо, тепло. Сквозь зашторенное окно отдаленно, слабо донесся шум и звон трамвая. Сергей с размягченным задумчивым лицом прислушался к этому быстро стихшему шуму, долетевшему сюда, во двор, через вечерние заснеженные крыши замоскворецких переулков, сказал:

– Иногда вот так, как сейчас, лежишь ночью, а на улице где-то прозвенел трамвай, и вдруг вспомнишь школу, метель, сидишь у окна, дребезжит стекло, последний урок… Витька Мукомолов сидит рядом, рисует яхты. Хотели пойти в мореходку, в торговый флот… Черт знает о чем только мы с ним не мечтали.