Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

— А пенсии нам, отставным штаб-офицерам, будут давать, или нет, вам неизвестно ли, господин прапорщик?

— Откуда же мне может быть известно? — сказал Калугин, теперь уже не подымаясь и не прикладывая руку к козырьку.

— Невеж-ливо! — крикнул Коняев. — Вы, прапорщик, отвечаете мне не-веж-ливо! — уже явно рассердился Коняев. Тогда прапорщик Калугин поднялся и пошел в сторону, противоположную той, куда направился капитан Коняев.

А на улицах точно так же часто катили автомобили, но вместо штабных в них сидели все почему-то матросы с винтовками. Всюду стоял какой-то непривычный шум; везде толпились портовые рабочие, солдаты, матросы… Везде в кучках говорил кто-нибудь, кричал хрипло, чтобы перекричать общий гул, — и кучки эти вылезали до середины мостовых… Трамвай не работал, даже и извозчиков что-то не было видно, — только одни автомобили: откуда их и набралось столько!

— Вот как оно теперь… — пробормотал Коняев, но тут же засмотрелся на большой автобус, на котором, как на эшафоте, провозили куда-то арестованных, наполовину переодетых в штатское полицейских.

— Как же это так?.. А кто же будет охранять порядок? — спросил он у стоящего рядом черненького студента.

— Революционный народ, — тут же ответил студент.

— Ка-кой народ, вы сказали? — потянулся ухом вниз Коняев.

— Революционный!.. Я, кажется, ясно говорю, — обиделся студент.

— А-а… — протянул Коняев, не понявши, каким образом может охранять порядок народ, если он сам весь революционный.

За спиной его в толпе какой-то солдат говорил речь, но такую путаную, что Коняев понял только одно вот это: «Между прочим, рабочий человек все равно тянет свою, как вол какой, лямку… Хорошо… Между прочим, он должен сидеть на четвертом этажу и розы нюхать…» Тут все почему-то захлопали в ладоши, а Коняев подумал горестно: «Русский! Это русский человек говорит, потому что говорить не умеет…»

Только двух совсем юных мичманов и прапорщика флота средних лет, быстро идущих, заметил капитан, а то почему-то не видно было совсем офицеров. Чем дальше, тем больше на него нападала какая-то оторопь, точно читает давешнюю газету или видит непостижимый сон.

— Кончено, совсем кончено, — бормотал он. — Что же, да что же это такое?!.

На какого-то рабочего с белой повязкой на рукаве городского пальто и с берданкой наткнулся он на углу двух улиц и посмотрел на него подозрительно: не разбойник ли?

— Ходишь еще? — сказал ему вдруг, криво усмехаясь, рабочий. — Ну, ну, ну, походи еще немного, попрыгай!

Это был обыкновенный фабричный или заводской рабочий, — может быть, и наборщик, с бледным свинцовым лицом, и не русский, нет, во всяком случае не чистый русский, явная смесь, и «попрыгай» вышло у него нетвердо.

— Это ты кому? Мне? — спросил, не обидясь даже, а совершенно недоуменно Коняев.

— Проходи! Не разговаривай много! — и рабочий неумело подкинул тяжелую для него берданку на изготовку.

«Об этом нужно сказать матросам!» — вдруг почему-то решил Коняев. Представились те двое, что вели его с Исторического бульвара, и он бормотал, отходя: — Непременно, непременно матросам… И у меня ведь сестра умерла, Соня, — как же он смеет так, мерзавец?

Он уже дрожал, отходя, нервической дрожью и даже мало что замечал: все равно все было совсем непонятное, чужое, — Порт-Саид… Погнались было за ним двое мальчишек, крича: «Смесь!», «Смесь!..» — но скоро отстали, увлеченные огромным автобусом, который все гудел, требуя дороги: на нем еще везли куда-то несколько человек в жандармской форме.

Улиц, должно быть, не подметали все эти дни: везде попадали ноги в плевки, окурки, кучи подсолнечной шелухи. В Рыбном переулке, куда повернул Коняев, из подвалов, сквозь железные решетки, очень скверно пахло, но здесь было нелюдно. «Здесь, — думал он, — можно было поговорить с матросами… с последней Россией, здесь, с настоящей Россией… Если и матросы тоже, тогда куда же еще идти? Некуда! Тогда уж конец, самый последний конец… совсем конец… совсем конец…» И Коняев почувствовал даже, как от одной мысли этой земля заколебалась было и поползла из-под его ног, но, укрепясь все-таки, он стал возле лавочки, в которой летом торговали сельтерской водой и бузой, а теперь папиросами, семечками и еще какою-то дрянью, — стоял и думал: «Ведь везде теперь матросы, — суда пусты, улицы полны, — будут идти какие-нибудь двое (почему-то представлялись упорно именно двое), и он их спросит: „Братцы, что такое случилось?..“» И, действительно, тут же, спеша куда-то, почти пробежали мимо не двое, а трое, никто не отдал чести, только поглядели мельком на быстром ходу, — потом и двое: шли не спеша; хорошие лица. Коняев привычно поднес было руку к пуговице на груди, чтобы принять честь, но проходящие отвернулись.