Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

— Им-пе-ра-тор наш! — раздельно, хотя так же вполголоса и как бы даже заговорщицким тоном пояснил Коняев.

— Но ведь он уже теперь не император, — удивленно ответил Калугин.

— От-рек-ся?!

— Да, раз отрекся, то, значит, уж не император.

— Так! А кто же он теперь?

— Полковник Романов.

— То есть: великий князь в чине полковника?

— По-видимому, именно так: великие князья, кажется, пока еще остаются великими князьями, впрочем, может быть, все титулы уже отменены.

— Я слышал так, — отмахнувшись досадливо рукой, совершенно таинственно сказал Коняев, — что государь уехал обратно в Ставку, а в Петроград, конечно, вернется он с целой армией… А?

— Полагаю, что этого не будет, — спокойно сказал Калугин.

— По-ла-га-ете? К-ак же вы это вообще можете полагать?! — почти задыхаясь, очень заносчиво откинув голову назад и выставив рыжую бороду прямо в лицо Калугина, выдавил из нутра Коняев.

— События… События развиваются быстро, — неопределенно ответил Калугин и сделал было попытку подняться, но Коняев удержал его, положив руку на его плечо. Он глядел на прапорщика так вопросительно и с такою как бы надеждой непременно получить ответ, что это, видимо, подействовало на Калугина и тот остался сидеть.

— Как это говорится: умер король, — да здравствует новый король, а? — с усилием проговорил Коняев и добавил: — Может быть, великий князь Николай Николаевич?

— Будто предлагали, но он отказался.

— Ка-ак? Отказался? Почему отказался? — Коняев был положительно вне себя и теперь уже выкрикнул: — Не может этого быть! Вы-ы… Вам наврали, а вы мне, штаб-офицеру, докладываете такое!..

— Ничего я вам не докладывал, а только передал слухи, — твердо сказал Калугин. — Может быть, это и не так, а только будто бы уж было в телеграммах, ведь и опасно принимать корону в такое время, убить могут.

Калугин сказал это с равнодушным видом, но Коняева испугал даже самый тон этих его слов.

— Вы точно русский? Или вы… смесь? — выкрикнул Коняев.

— Точно ли русский, — раздумчиво повторил его выражение Калугин. — Право, не знаю. Знаю только, что один чешский ученый двадцать пять лет прожил в России, занимался антропологией, и вообще всем, что полагается для определения фактических признаков русской нации, — пришел к выводу, что таких отличительных черт совсем нет, и что такое русский человек, ему, в конце концов, неизвестно. Это говорил нам, студентам лесного института, один профессор.

— Немец? — быстро спросил Коняев.

— Кто немец?

— Профессор этот ваш, он был немец?

— Фамилия у него была русская, — Горичев. И помню еще я, — добавил Калугин, — что когда начал он перечислять все национальности, какие могли влиять и, конечно, влияли на русских со времен начала татарского ига, тысяча двести сорокового года, то действительно не согласиться с тем чехом-антропологом было невозможно: остяки, зыряне, вогулы, вотяки, пермяки, мордва, мещеря, черемисы, башкиры, калмыки, киргизы и прочие и прочие, — это с востока; затем всевозможные яссы, косоги, печенеги, хозары, половцы и прочие орды, — это с юга; потом чудь, веся, меря, варяги; литовцы, ливонцы и прочие, — это с запада, и ведь целые века так же воздействовали, и как же можно было уцелеть в чистоте русскому племени?

— Немец! — крикнул Коняев, глядя с большой ненавистью.

— Может быть, есть во мне частица и немца, — кротко согласился Калугин. — Может быть, и частица фаноса, — я — нигерец…

— От-рекаетесь? — изумленно и даже будто испуганно протянул Коняев и поднялся, заставив этим подняться и Калугина.

— От чего отрекаюсь? — не понял Калугин.

— От русского? От-ре-каетесь? Сами? Вот до чего дошло! Тогда конец! Значит, конец.

— А помните, еще Наполеон говорил: «Поскреби русского, найдешь татарина», — как бы в оправдание себе сказал Калугин.

Но Коняев уже не хотел больше ничего слушать: он выпятил широкую грудь, к которой прижал бороду, и пошел от Калугина, непомерно делая очень широкие шаги.

А прапорщик Калугин сел на ту же скамейку и глядел ему вслед. Но Коняев уже ушел не так далеко: он вдруг остановился, охваченный внезапно наболевшим вопросом, и, оглянувшись на прапорщика флота, отрекшегося от русского, как царь отрекся от России, он все же пошел обратно. Теперь он глядел на Калугина намеренно исподлобья, как бы желая посмотреть, подымется ли этот «новоиспеченный», чтобы отдать ему честь. Прапорщик продолжал сидеть, и Коняев, пройдя его, повернулся к нему и выкрикнул: