Владислав Леонов - Деревянное солнышко

Тряпка шлепнулась на пол. Сама Настасья Петровна привалилась костистой спиной к печке.

— Что ж это такое? — едва сумела прошептать она, глядя не на Женьку, а на его чемодан.

Сын, вскидываясь, зашумел:

— Покричи, покричи — совсем из дому сбегу!

Смелая Лешачиха беспомощными глазами посмотрела на Бабкина.

— Ничего, — успокоил ее Павлуня. — Живой ведь. Ведь вернулся.

А Бабкин ничего не сказал — молча прошел за ширмочку мыть руки, прихватив с собой Павлуню, которому очень хотелось послушать, какими словами станет ругать Лешачиха своего беглеца.

— Тебя долго ждать? — спросил Бабкин Женьку.

И тот, схватив полотенце, с удовольствием юркнул к ребятам: ему было страшно оставаться с матерью — та ни о чем не спрашивала, ничего не говорила, а только смотрела скорбно, словно с иконы.

Бронзовый Бабкин, голый по пояс, покрякивая, обливался холодной водой. Павлуня без кряканья мыл только руки и слегка лицо. Женька брезгливо прикасался черным пальцем к струйке.

— Мойся! — Бабкин отдал ему скользкий кусок пахучего мыла.

Сам крепко растерся мохнатым полотенцем, вернулся к Настасье Петровне и деловито начал собирать на стол, братец ему помогал. Уже появилась румяная картошка, закраснели помидоры, влажно блеснули зеленью огурцы, а Женька все еще возился возле умывальника.

— Иди, дачник! — позвал Павлуня.

— Сам ты!.. — ответил строптивец, однако к столу подсел и, ворча и обижаясь, набросился на картошку.

Буйный день укатал его. После вкусной картошки и горячего чая с вареньем теплая сладость разлилась от живота по всему телу. Отнялись ноги, закрылись глаза, в ушах тихонько зазвенело. «Сейчас завалюсь!» — блаженно подумал он, но Бабкин растолкал его.

— Завтра поедешь в училище!

— Лучше удавлюсь! — мигом проснулся Женька.

Он смотрел в лицо Бабкину такими круглыми злыми глазами, что Настасья Петровна тяжело вздохнула. Сын обернулся в ее сторону.

— И не думай, не надейся! — закричал он. — Не поеду, хоть размолотите!

Бабкин сунул ему ручку, положил перед ним на стол бумагу:

— Пиши!

— Чего еще? — нахмурился Женька.

— Пиши! — Бабкин начал диктовать: — «Директору вечерней школы сельской молодежи».

Женька послушно гнал по бумаге спотыкучие строчки, клевал носом. У него не осталось сил спорить и ворчать. Это дело он перенес на завтра, на свежую голову. Бабкин, перечитав его заявление, исправил в нем пяток ошибок и засунул бумажку в карман.

— Учиться будешь все равно. На комитете завтра решим, кого к тебе прикрепить.

Павлуня крепко подумал, сказал важное:

— Ему бы парня, посильней.

— Девку лучше, — с трудом выговорил вконец сомлевший Женька.

Через минуту он уже посвистывал в своей постели.

Уронив на колени руки, убито сидела бедная Лешачиха. Бабкин налил ей чаю, густого и пахучего. Павлуня толсто намазал хлеб маслом, от души наложил в блюдечко вишневого варенья, которое сам любил до сладкой дрожи в желудке, и, пододвигая все это хозяйке, сказал:

— Пейте, а...

— И не волнуйтесь, — подхватил Бабкин. — Мы ему шею сломаем!

— То-онкая, — жалобно протянула Настасья Петровна.

— Чего? — не понял Павлуня.

И она, сквозь слезы, с дрожащей улыбкой пояснила:

— Шея у него то-онкая...

Утомленный, Женька спал крепко, дышал ровно и проснулся в самом боевом настроении. «Ну, куда поведут?» — приготовился он к драке.

Вошли одетые по-рабочему Бабкин, Павлуня и Саныч. Братья смотрели на Женьку буднично, словно он никуда и не отлучался, а Саныч не глядел никак, только презрительно кривил губы.

— Вставай! — сказал звеньевой, и Женька сморщился: столько в это «вставай» было упрятано невкусных дел — одевания, умывания, ходьбы и другой скучной работы.

— Помереть не дадут! — больше по привычке, чем от сердца, ворчал беглец, шлепая босиком по комнате и разглядывая рассвет за окном: серенький, весь в дожде.

Сперва его повели в контору, где директор Ефим Борисович Громов без особой охоты, больше по обязанности, прочитал ему дежурную нотацию. «Господи, и надоел ты мне!» — было написано на его лице. Женька посмотрел на красные знамена, на торжественный стол в кабинете и подумал: «Перезимуем!»

— Куда мне его теперь?! — вырвалось вдруг у Громова.

— К нам, куда ж еще, — ответил Бабкин.

— Ладно, бери пока в звено, а там придумаем что-нибудь.

«Утро начинается с рассвета», — пел репродуктор на столбе у мастерской. Утро в совхозе начиналось отсюда: здесь, под навесами, оживали трактора, разъезжаясь во все концы большого хозяйства.