Рюрик Ивнев - Богема

Кое-как найдя место, мы сели за стол. С правой стороны от меня притулился мешок с человеческим мясом. Человек сидел спиной. Я видел его затылок. Неподвижный, тучный, он казался чугунным. Мне стало душно, точно вдохнул спертый воздух мертвецкой. И вдруг на этом затылке, будто отдельные живые существа, шевельнулись складки красной, потной и сморщенной кожи. Они двигались угрожающе, в них было столько недоброжелательства, что я почти угадывал выражение лица, видеть которое не мог. Инстинктивно протягиваю руку вперед, как бы защищаясь от удара.

— Рюрик Александрович, что с вами? — спросил Амфилов.

Не успел ответить, как грузная туша обернулась, и я увидел лицо темное, как пергамент, темное не столько по цвету волос и кожи, сколько по выражению глаз, губ, носа и щек. Каждая его морщина, казалось, выделяла из себя невидимый разрушающий яд, убивающий на корню все живое, теплое, движущееся, человеческое. Мутные глаза в упор смотрели на меня.

— Да ведь это Клычков! — воскликнула Соня.

— Стихотворец Клычков? — переспросил Амфилов, ударяя себя по колену. — Поэзия — святое дело!

— Ну что уставился? — со злостью выпалил Клычков.

Я встал со своего места.

— Вы злобный нахал.

— Кто нахал? А ну-ка, этого не хочешь понюхать?

Он сжал громадный волосатый кулак, похожий на взбесившегося, ощетинившегося зверька, и медленно, точно наслаждаясь откровенной грубостью, поднес его к моему носу.

В глазах у меня потемнело. Я почувствовал, что по сравнению с ним я — соломинка. Но разум бездействовал.

Во мне проснулась ответная ненависть, которая, как отражение в зеркале, как тень, как послушное эхо, возникает перед каждой ненавистью. Еще одна секунда, и, не думая о гибельных последствиях своего поступка, я уже накинулся бы на этого злобного и спокойного, как гранитная скала, Клычкова.

Неожиданно мои ноги оторвались от земли, и я несколько секунд плыл по воздуху почти без сознания, а когда очнулся, то увидел себя стоящим на полу, в нескольких шагах от своего столика, в объятиях знаменитого своими странными чудачествами поэта-атлета Эльснера.

— Володя, откуда ты? — воскликнул я удивленно.

— Вот тебе на! Не ты один шатаешься по ночным чайным!

Эльснер ходил всю зиму без шапки, в легкой фуфайке с открытой грудью и с голыми до плеч руками, широко, по-матросски расставляя ноги, раскачиваясь, точно на палубе во время качки, смеясь так, что его рот, набитый зубами, похожими на крепкие белые гвозди, открывался, будто пасть зверя, готового проглотить весь мир.

— Ты что, в борцы записался? С Клычковым на бокс решил выйти? Знаешь что было бы с тобой, если…

— Я растоптал бы тебя каблуком, — крикнул Клычков, делая ко мне несколько шагов. — Лижи руки своему спасителю, — добавил он грубо.

— Как вам не стыдно! — воскликнул я. — Откуда такая злоба? — И, смелея под прикрытием богатырской груди Эльснера, попробовал даже сострить: — Говоря словами турецкой поговорки, я не сделал тебе ни одного доброго дела, за что ты так ненавидишь меня?

— Мне наплевать на тебя и на твои турецкие поговорки… Все вы какие-то не русские. — Он смачно сплюнул и, тяжело дыша, пошел на свое место.

— Ай-ай-ай, как же так можно! — горячился Амфилов. — Ведь вы, так сказать, братья. Дети одной матери — поэзии. Поэзия — святое дело! И вдруг… кулаки, мордобой…

— Ну, довольно! Мир подписан. — Эльснер хлопнул в ладоши. — Будет. А, и Соня здесь! Я и не заметил.

— Володя, послушайте, увезите меня куда-нибудь, — сказала вдруг Соня, поднимаясь с места. — Мне хочется чего-нибудь необычного…

— Дорогая моя, — с напускной серьезностью ответил Владимир, указывая глазами на столик, за которым его ждала полная дама, похожая на булку, смоченную в молоке. С этими словами он вынул из кармана брюк бумажник и, достав из него визитную карточку, на которой было напечатано золотыми буквами: «Владимир Эльснер, поэт жизни. Учитель новых радостей. Магнетизер, массажист», — протянул ее Соне.

— Здесь нет адреса, — проговорила Соня с деловитостью, звучавшей в этой обстановке более чем нелепо.

— Вы невнимательны, — улыбнулся Эльснер. — На обратной стороне…

— Да, да. — Соня повернула карточку. — Боже мой, здесь у вас, как у доктора, часы приемов. Я боюсь…

— Кого, докторов?

— Нет, приемов.

— Тогда приезжайте вне приемов. Соня, вы поэт, вам можно то, чего нельзя другим. Ну, я иду… Рюрик, на минуту, вот что… Впрочем, нет, ничего… Или нет, я скажу, только не возгордись: я очень, очень люблю твои стихи. Помнишь свои строки: