Всеволод Кочетов: Чего же ты хочешь?

Сабуров поражался, слушая речь Розенберга. Не могло так быть, чтобы это пришло ему самому в голову, уж слишком сложным было такое наисовременнейшее чтение древних русских икон. И кроме того, память, в свою очередь, забеспокоила Сабурова. Где-то, когда-то он нечто подобное уже слышал или читал. Он порылся в русских изданиях и нашел брошюру, выпущенную в Петербурге во время первой мировой войны. Князь Трубецкой писал в ней о русских иконах именно то, что, как свое собственное, изложил Сабурову доктор Розенберг. Только, конечно, у русского князя ни слова не было о коммунизме. Старый князь проливал слезы умиления по поводу того, что русский человек «и мухи не обидит», и если ему надо объять мир вот таким общим великим собором, единым вселенским храмом, то лишь для того, чтобы агнец мог идти рядом со львом и дитятя поглаживал бы их по шерстке. И тогда вспомнились слова, сказанные о Трубецком бароном Врангелем за столом у них, у Сабуровых, в Кобурге: «Евгений Николаевич умер где-то на Кубани, когда мы отступили от Краснодара. Его скосил сыпной тиф, царство ему небесное! В последний раз я видел его во здравии в Кисловодске, когда Покровский вешал большевиков. Мы имели удовольствие вместе созерцать это, прямо скажем, наиприятнейшее из зрелищ».

Тогда, оказывается, чтобы отстоять Россию с ее иконами, надо было вешать большевиков. Теперь, чтобы спасти мир от коммунизма, надо, выходит, не только вешать большевиков, но и истреблять до ровного, гладкого места все русское. Работы прибавилось. Сабурова коробило от слов Розенберга. Как может тот говорить все это ему, русскому! Он же знает что господин Гофман никакой не Гофман, а самый что ни на есть русский человек Сабуров. Но вот говорит. Почему? Потому, несомненно, что если Сабуров сначала пачкал бумагу под псевдонимом Серафима Распятова, а в конце концов согласился стать эсэсовцем Гофманом, то он отрекся от своей России и уже никакой он не русский. Вот что натворил отец, завещавший сыну обратить взоры в сторону немцев, которые, может быть, помогут им, Сабуровым, вернуть родину, родной дом. В итоге утрачены не только дом и родина, но даже само право называться русским.

Это было больно, это было трудно. Но поток событий нес Сабурова в своем жестком русле, и среди скал, обрамляющих берега потока, не было тех отлогих мест, где бы можно было зацепиться за берег, выбраться на сушу, на землю, на травку, под солнце. В составе специальной команды Сабуров продолжал помогать немцам грабить Россию, изымал русские ценности уже не по ведомству Розенберга, а лично для Гитлера, который задумал в провинциальном городке Линце, знаменитом лишь тем, что поблизости от него, в местечке Браунау, родился и вырастал этот фюрер Германии, создать «музей фюрера», музей «имперского значения», а следовательно, самый лучший и самый богатый в мире. Сабуров участвовал в том, что имело секретное название «операция Линц». Надо было ограбить весь мир и так обогатить подину Гитлера.

Что ж, те, кто сегодня послал Клауберга к нему, правы: древнее искусство России Сабуров знает, он знает, что надо отобрать для репродуцирования, и он, если бы взяться за дело, смог бы сделать его хорошо. Но взяться – это значит снова пойти в опасные похождения.

В трудных размышлениях и в колебаниях прошли два дня из тех трех, какие Клауберг отвел ему для обдумывания поручения лондонского издательства. На третий день, с утра, чтобы ничто его не отвлекало, он вывел из гаража свой легкий «фиат», сказал Делии, чтобы не ждала скоро, и каменистыми путаными дорогами отправился в горы. В горах всегда пустынно, в отличие от побережья, истоптанного туристами и приехавшими отдыхать к морю. Дороги в горах не имеют асфальтового покрытия, это дороги древних римлян, они поэтичны, они хранят в себе тайну веков, но до невозможности дерут резину, и потому автомобилист на них редок.

Сабурова не мог не удивить серый «фольксваген», оставленный в одном из хорошо разведанных им ущелий, возле начала тропинки, которая круто меж кустарниками уходила к вершине холма двух, а может быть, и трех сотен метров высотой, куда он не раз поднимался, чтобы видеть добрую часть Лигурийских Апеннин и море чуть ли не до Корсики. Он поставил «фиат» рядом с «фольксвагеном» и из самого что ни на есть простейшего любопытства стал подниматься по тропинке вверх. Он давно не взбирался на этот холм, на вершине которого природа предупредительно раскидала с десяток удобных для сидения плоских камней.