Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

Я поддакнул:

— Война.

Из открытых дверей хаты послышался слабый глухой кашель.

Тетка Оляна прислушалась, подождала, пока он стих, и, глядя отрешенно в степь, желтеющую за поблекшим, уже предосенним садом, сказала:

— А говорят — бога нет... Вот тебе и нет. Есть. Все видит, все слышит, за все спросит... Так-то, хлопчик.

Она вытерла передником глаза, подняла с земли тяжелый таз с бельем и ушла в хату. Немного погодя она окликнула больную:

— Может, хоть молока выпьешь, а? Ну чего ты молчишь, чего молчишь? Я виновата? Люди виноваты? На кого ж ты сердце держишь?

— Скоро помрет мамка, — сказал мне Вака.

— А ты откуда знаешь?

— Тетка Оляна сказала.

— А ты как? Она тебя к себе возьмет, в село?

Он как большой пожал плечами:

— Кто его знает. Пока молчит...

И вот, спустя неделю, погожим теплым днем, когда уже спала сухая августовская жара, улеглась пыль на дороге от бричек и машин, гонявших с утра на элеватор, и воздух к вечеру стал синим, сладким от запаха цветов, сена и нагретой земли, мы сидели на пустыре перед домами и ели вареную молодую кукурузу. В огородах женщины, звонко, перекликаясь, подрывали картошку, сгребали в кучи падалицу в садах. Блеяли козы, привязанные у оград, был мирный, благодатный час, когда на улицу выбежала тетка Оляна и, на ходу развязывая передник, с плачем позвала Ваку. Она взяла у него из рук недоеденный початок, заправила в штаны рубаху и, торопясь, повела в хату. И тотчас, словно прозвучал тайный сигнал, к Вакиному дому со всех концов, отряхивая от земли руки, густо повалил народ. Минут через пять все женское население нашей небольшой улицы набилось во двор, и мы тоже, бросив кукурузу, присоединились к толпе. «Отходит», — шепотом, по цепочке сообщали каждому вновь прибывшему, и я тоже кому-то сказал: «Отходит»... Открыли дверь, и толпу впустили в хату.

Белка лежала на высоких цветных подушках, почти сидела в окружении двух-трех тихо причитавших старух, и одеяло на ее груди часто и высоко вздымалось. Еще одна старуха, распорядительница на всех похоронах, командовала, где что поставить: икону, свечку, кружку воды. Женщины, суетясь, все установили как полагалось и отошли в сторону. С улицы внесли охапку какой-то травы, зажгли свечу, и в комнате запахло, как в церкви. Потом толпа расступилась, и Ваку, испуганного и притихшего, подвели к матери. Женщины хором затужили.

— Скажи ж что-нибудь ему! — вдруг крикнула одна из них.

И стало тихо-тихо. Кто-то сдернул у меня с головы кепку. За спинами мне не было ничего видно; я толкался, тянул шею изо всех сил. Но вот толпа охнула, качнулась и оттеснила меня назад, — что-то там произошло, впереди.

— Что, что она ему сказала? — послышались возбужденные голоса.

— Запомнить просит.

— Что? Кого запомнить?

— Ее запомнить. Пацана просит, чтоб запомнил...

— Господи!

Две женщины подталкивали Ваку к постели, а он, с застывшей на лице растерянной улыбкой, упирался, как бычок, и пятился к дверям.

— Не понимает еще, дурной...

— Что ж с него возьмешь — пять лет.

— Не запомнит...

Но умерла Белка лишь на другой день, утром. Об этом сообщил всей улице сам Вака. Его одели во все чистое, в новые штаны с двумя помочами, дали кусок пирога, он ходил по дворам нарядный и важный и всем говорил:

— А у меня мамка умерла. И меня теперь отдадут в детдом.

Не взяла тетка Оляна...

Еще через день Белку хоронили. За бричкой, на которой везли на кладбище черный узкий гроб, шла кучка женщин и стариков. Ваку хотели усадить с возницей, ближе к матери, но он вырвался и убежал к нам. Мы вели его за руки, а он все время останавливался и без конца перебирал в карманах и считал конфеты и пряники, которые насовали ему взрослые.

На кладбище у нас его забрали и через головы людей передали к гробу. Вака смотрел на неподвижную, чужую женщину, всю в черном и в цветах лежавшую в своем последнем пристанище, вертел головой и не мог понять, чего от него хотят люди. И улыбался. Кто-то сказал:

— Чего ж ты радуешься, дурачок, то ж мама твоя родная лежит. Ты ее больше не увидишь никогда... Плачь, детка.

Но Вака и тут не заплакал. Все с той же застывшей на лице угодливой улыбкой стоял он перед могилой, куда опускали на белых полотенцах гроб, и молчал.

Заплакал он позже, через два дня, когда мы всей компанией пришли навестить его в детдом. Нам вывела его во двор воспитательница — с нами была моя мать. Вака, остриженный наголо, в новой черной спецовочке, какие носили детдомовцы в нашем городе, отчужденно глянул на нас, словно мы его в чем-то предали, принял гостинцы в узелке, и отвернулся. Поодаль собралась целая толпа лопоухих, длинношеих детдомовцев лет восьми-девяти, они отчаянно шумели, толкались и беззастенчиво разглядывали нас. Потом в десяток голосов хором заорали: