Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

Дети играли на лужайке в бадминтон.

Наконец в половине пятого к дому подкатила черная роскошная «Волга», и Гурский, едва кивнув шоферу, стал выносить из дома вещи: чемодан, свертки, белого мохнатого медвежонка. Сдернул с веревки сохнувшее платье Виктории и, скомкав, забросил его в машину. Потом, разъяренный, взял на руки детей и усадил их, притихших, на заднее сиденье. Он напоминал моряка, потерпевшего катастрофу и собиравшего выброшенные на берег обломки, необходимые для новой жизни.

Он еще раз сходил в дом, взял пиджак и занял место в машине рядом с детьми. Он сидел ровно, как манекен, смотрел в затылок шоферу и ждал. Виктория не появлялась. Борьба велась сторонами за каждый метр...

Водитель дал сигнал — один, другой... Гурский решительно махнул — ехать. Черная «Волга» тронулась, ныряя на ухабах, но, отъехав метров двести, резко затормозила — Виктория, подобрав юбку, неслась за машиной во весь опор...

Вдруг оттуда ей закричали. Дети, высыпав на обочину, размахивали руками и хором скандировали, а что — Виктория никак не могла разобрать. В нерешительности она замедлила шаг.

— А-а-а-и-и-к! — неслось от машины. — А-а-а-и-и-к!

Потом, потеряв терпение, в окошко высунулся Гурский и гаркнул так, что Виктория на этот раз услышала. Оказывается, забыли чайник... Радостно закивав — слышу! — Виктория бегом вернулась обратно и через минуту, издалека крича: «Несу!» — уже мчалась с чайником к машине. Дети, прыгая от восторга, уселись на свои места. Гурский принял чайник на колени, как корзину. Шофер распахнул дверцу, и Виктория уселась рядом с ним. «Волга» рванулась с места и исчезла за поворотом.

Но тетя Тама, стоя во дворе и наблюдая за этой сценой, очень ошибалась, думая, что в последний раз видит странную чету. Через три месяца, в канун Октябрьских праздников, Марат Константинович, как и обещал, навестил ее в Москве со всем своим семейством. Они остановились у тети Тамы на Большой Грузинской и жили целую неделю. Вначале опешив от таких гостей — тетя Тама жила в трехкомнатной квартире вместе с двумя женатыми сыновьями, всего девять человек, — она тем не менее приютила посланцев братской республики и затем приняла самое активное участие в их походах по магазинам и историческим местам. Гурский остался доволен: и Виктория, и дети увидели столицу. Приглашал всех в Вильнюс, вспоминал Вадика с Галиной и очень хотел их видеть. Но Галина, памятуя о Реуте, не пожелала встречаться с Мариком, а Вадик все-таки зашел однажды и вместе с семействами тети Тамы и Гурского сидел вечером за праздничным столом.

Виктория, как и летом, была ослепительно, вызывающе красива, как Клеопатра, горделиво возвышалась над всеми, напропалую кокетничала с сыновьями тети Тамы, и те, позабыв о женах, наперебой тащили ее танцевать. Она упиралась, хохотала, но всякий раз давала себя уговорить. Невестки тети Тамы притихли и словно впервые увидели своих мужей.

— Вот так всегда, — заметив тревогу на их лицах, сказал Гурский, — стоит мне с ней появиться в компании, мужчины головы теряют. Один полковник... — Он вроде и сокрушался, но в то же время, развалясь на диване и потягивая из бокала светлое вино, наблюдал за успехом супруги вполне благодушно и не без тайного самодовольства.

Вадика, скромно сидевшего весь вечер в уголке, Виктория пригласила сама. В середине танца она вдруг приблизила к нему лицо и, кося с улыбкой на мужа, степенно беседовавшего с тетей Тамой, лукаво сказала:

— А ты, мальчик, здорово тогда меня подвел, с кино-то, помнишь? «За лебединой стаей облаков»! — И расхохоталась. — А я, дура, и сочиняла ему... Экспромтом! Такое вдохновение нашло!

Гурский, прервав беседу, посмотрел на них.

— У нас секреты! — игриво прильнув к Вадику, успокоила она супруга. — Кому какое дело! Правда, Вадик?

Гурский благосклонно не возражал.

Потом он сам, застегнув пиджак на все пуговицы и подобрав живот, станцевал с Викторией знаменитое аргентинское танго, чинно и старомодно, со всеми многочисленными «выходами» и «переходами», становясь перед дамой на колено и кружа ее, как теперь уже редко где танцуют. Они танцевали увлеченно, с чувством, глядя в глаза друг другу с тем интимным огоньком, что позволял думать о прошлом нешуточном пожаре, и им долго аплодировали. Гурский, сдерживая горделивую улыбку, раскланялся с публикой, отвел Викторию на место и широким жестом налил ей шампанского.

Потом он глянул на часы, подошел к детям и стал, выдворять их из-за стола: