Василий Шаталов - О дереве судят по плодам

— В чем дело? — спрашиваю.

— Отвези нас в Ничку, сынок. Очень просим, отвези, — прошамкала старуха. — Заплатим, — и полезла за кошельком.

— Садитесь, говорю. Но платы с вас не возьму. Катер-то не мой, а государственный.

Сели они сзади меня, и мы поплыли. Женщины молчали, и я молчал. Сколько так плыли, не помню. Вдруг кто-то толкает меня в спину. Обернулся — старуха. Потом глянул на молодую и понял, что с ней творится что-то неладное. Она опустила голову и обхватила живот руками.

— Сынок, — говорит старуха, — пристань, пожалуйста, к берегу. У дочки моей вот-вот роды начнутся…

«Эх, думаю, вот это номер». Только этого еще не хватало. Даже потом прошибло. Но делать нечего, надо приставать к берегу.

Катер сходу вошел на мель, молодая казашка охнула, застонала и еще больше скорчилась на сиденье.

Я поднялся и хотел сойти на берег, но старуха меня остановила:

— Нет ли у тебя чайника, сынок?

— Есть, говорю.

— Так вот, — говорит, — согрей-ка поскорее водички, пока не началось…

Я схватил чайник, зачерпнул воды и — на берег. Разжигаю костер, а руки так и прыгают, трясутся. Почему волнуюсь, сам не пойму.

Вскоре вода согрелась, и я принес чайник на катер.

И опять хотел удрать, да старуха не пустила.

— А нет ли, — говорит, — у тебя какой-нибудь чистой тряпки? Тряпки нам обязательно понадобятся.

— Тряпок нет, — отвечаю.

— Что же делать, что же делать? — шамкает старуха, а сама пристально смотрит на мою нейлоновую сорочку.

Не помню я, как расстегнул воротник, как снял рубашку и отдал старухе. Запомнил только ее слова:

— Ну, а теперь, сынок, иди. Туда, на берег, иди. Там и подожди.

Я выбрал большой саксаул, лег под ним на песок. Долго лежал, все прислушивался: не раздастся ли детский плач. Но кругом — ни одного звука.

Наконец с катера донеслось:

— Эй! Где ты там? Иди сюда!

Ни живой ни мертвый подошел я к берегу и взглянул на катер. Там головой к корме, на брезенте, лежала молодая казашка. Глаза закрыты. Бледна. Брови чуть заметно вздрагивают. На бледном лбу крупные капли пота. А рядом с ней, на правой ее руке, завернутый в мою рубашку ребенок. «Эх, думаю, вот это томаша! Было нас трое, а стало четверо». Лицо у ребенка розовое, сморщенное, беззубый ротик открыт, словно он хочет засмеяться или чихнуть.

И так мне радостно стало от того, что человек родился, а главное от того, что все обошлось благополучно. Рад был и тому, что рубашка моя сослужила свою настоящую службу — не каждой выпадает такая честь. А так бы что? Износил бы ее и все!

— Кто, — спрашиваю, — парень или девка?

— Джигит, — говорит. — Внук. — И концом платка вытирает слезы.

Сажусь за руль. Включаю мотор и даю полный газ. Ребенок пискнул, а потом так раскричался…

— Куда ты, куда? — еще громче крикнула старуха.

— Как куда? В Ничку!

— Нет уж, вези обратно, туда, откуда нас взял.

— Вот какой случай был. Навсегда запомнился, — заключил свой рассказ Худояр.

Сбавив скорость, он повернул катер направо, в голубой затон с отлогими берегами. Там тоже стояло несколько речных судов. За ними высоко к небу тянулись тополя, виднелись дома.

Это был Карамет-Нияз.

Благодаря Худояру я быстро «слетал» и в Часкак, примечательный тем, что здесь старый гидроузел с судоходным шлюзом и новое перегораживающее сооружение. Часкакский гидроузел очень важен: по существу, он регулирует подачу всей воды, поступающей в канал из Амударьи.

Я управился со всеми своими делами и к вечеру мы возвращались в Ничку. Солнце склонилось к горизонту и вот-вот готово было зайти за желтый барьер камыша, вдоль которого залегла черная тень, а левый берег все еще был светел.

До Нички оставалось совсем немного. Я задумался над историей, рассказанной мотористом, и мне показалось, что у нее нет конца.

— Ну, а с теми женщинами потом-то довелось встретиться? — спросил я моториста.

— Довелось, — оживился Худояр. — Сами приезжали в Ничку и сына привозили. Славный такой парень!.. Со мной они рассчитались сполна. Кроме сорочки, какая была у меня, они привезли в подарок халат. Я стал отказываться, старуха — в слезы. «У нас, говорит, есть примета, если не примешь подарка, ребенок не будет долго жить». Пришлось взять. И чего уж я совсем не ожидал: мальчишке-то мое имя дали — Худояр! Тут и я… чуть не разрыдался. От радости, конечно!

О Каракумском канале нередко говорят и пишут как о канале жизни. После рассказа Худояра о рождении человека эти слова приобрели какой-то новый, неожиданно глубокий смысл.