Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей

Случается, что виноват сам мастер, но редко. Любой мастер старается сделать бутыль — хоть об дорогу бей.

Конечно, мастера придирчивы до невозможности и требуют идеальную баночку.

Но только не Игнатьев. И все потому, что он умеет делать бутылки, которые от неосторожного прикосновения тут же рассыпаются в прах. Звук при этом такой, будто ножовка сломалась.

Их нельзя трясти. На них даже чихнуть рискованно. Я видел, как их грузят в вагоны: передают по цепи из рук в руки. Спрашивается, кому нужна такая хрупкая посуда? Оказывается, киностудиям. Там их разбивают о головы всяких бандитов. Не станешь же в таких случаях пользоваться обыкновенной бутылкой.

Или, к примеру, на экране гонит баба самогон, деду-дегустатору не понравилось — скандал. Самогонщица хвать об пол бутылью, а ей хоть бы хны. Зритель скажет: так не бывает. Зритель скажет: мне подавай жизненную правду. Вот потому-то киностудии порой и просят посудину, которая может взорваться, если даже на нее ресничка упадет.

В этих случаях заказ получает Игнатьев. Он у нас один на весь завод.

Я к нему долго приглядывался, лисой юлил вокруг да около. Все видел: как он камешки из расплавленного стекла выщипывает, как по-своему мнет стеклянный пузырь, прежде чем сунуть его в форму, и как мох выбирает. Другие мастера берут мох из общей кучи, какой попадется, а он — нет, он нюхает и лицо у него при этом становится вдохновенным… Знает человек то, чего не знают другие — тут уж дело не шуточное. Я тоже пробовал, нюхал — смородиной пахнет. Впрочем, вся куча смородиной пахла, и надо мной подшучивали. Только я нисколечко не поверил в чудодейственную силу мха, разорил гнездо голубя (их у нас под крышей в тепле-то целый птичий базар), так вот, разорил я гнездо и на удивление всем свалял в нем баночку. Да еще какую! Стеклодувы долго ее рассматривали, качали головами, а я ходил довольный собой.

Осадил меня, однако, все тот же Игнатьев.

— Чего радуешься, дурачок, она же не звенит.

Действительно, баночка не звенела, чтоб ей было неладно! Значит, со стеклом что-то произошло. А что произошло — никто не знает. Игнатьев, может, и догадывается, да объяснит ли?

Пробовал я и по-простецки к нему: дескать, будь другом, расскажи, как ты чудеса делаешь. А он тоже по-простецки:

— Черт его знает, получается — и все. Батька говорил: надо душу вкладывать, вот я и вкладываю.

Хитрит, дьявол.

Мастера вообще не любят обмениваться опытом. Не принято. У каждого мастера есть свой маленький секрет, своя профессиональная тайна, он ее потихонечку совершенствует, а чужая ему вроде бы и ни к чему. Верно одно — стекло души требует, а чужая душа — потемки, ничего там не увидишь.

Так вот, у этого самого Игнатьева баночник ушел, знаменитый мастер работал один, и мне захотелось воспользоваться случаем, чтобы докопаться до его творческого секрета. Но я покривил душой, не сказывал об этом начальнику цеха Ирине Николаевне, а сердито заявил, что мне надоело болтаться без дела, подменять заболевших и отпускников, пусть меня самого подменяют.

Уж я бы нашел способ докопаться до секрета. Стал бы подсовывать мастеру из рук вон плохие баночки, ну, он, по ходу дела исправляя мой брак, волей-неволей расшифровал бы свой секрет, заставил бы делать нужные ему баночки, я оценил бы разницу и — готово! Само собой сказать об этом начальнику цеха я не мог. Просто заявил: надоело. И потребовал: ставьте меня к Игнатьеву.

— Поработай еще пару месяцев, милый, — нерешительно предложила Ирина Николаевна. — Скоро этого оболтуса Кононова в армию отправим, будешь вместо него работать.

Я настаивал.

— Видишь ли, какое дело, милый, у меня два свободных баночника: ты и еще Протасов. Протасов тоже к Игнатьеву просится. Они вчера вместе работали. Ну, хорошо, сегодня мы Протасова заменим тобой. Кто лучше, тот и останется.

Это значило: мне нужно хорошенько поработать, а я собирался халтурить. Вот же загвоздка!

Игнатьев слыл человеком мрачным, к тому же обладал неприятным, подозрительным взглядом. Затирщицей у него работала девушка, мне нравилось ее имя — Этха. Мастера, как правило, берут в затирщицы своих жен, а у этого — девушка, очень бойкая и горластая. Над головой ветрогон ревет, оглохнуть можно, а она перекричала: «Эй, Макар, где твои телята?»

Работу начинает баночник. Нагрел расширенный конец трубки, аккуратненько положил его на розовую поверхность стекла и давай крутить — наматывать вязкую стеклянную массу. Крохотное оконце дышит пламенем, руки как в кипящем молоке. Пахнет паленым. Но я побратался с Прометеем, я несгораемый, не вспузырится больше кожа между большим и указательным пальцем.