Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей

Да как завернет и по-русски, и по-карельски…

Дернул он ворот своей розовой рубахи, да не разорвал. Сатин крепкий. Только пуговицы отлетели. Народ шарахнулся в стороны, поближе к стенкам. А мы с Иркой стоим, где стояли. У дверей надежнее. Живо на улицу шмыгнуть можно, от греха подальше.

Оглянулся жених вокруг да как заревет по-бычьи:

— Жениться? Женюсь! Сам, без советчиков!

Да как шарахнулся к нам с Ирой, мы остолбенели, бежать не смогли, ноги от страха приросли к половицам.

— Пойдешь за меня замуж? — спросил он не у меня, а у подружки моей, а та в ответ бормочет:

— Пошла бы, да отец в лесу, до субботы не приедет… Подождать его надо…

— Некогда ждать! — тряхнул кудрями Матти. И уж мне руку свою протягивает, спрашивает: — А ты, девушка, пойдешь? У тебя отец и мать дома?

Больше полувека прошло с тех пор, но я и сейчас удивляюсь, откуда у меня смелость взялась, как я могла решиться на такой шаг отчаянный, необдуманный. Любовь, наверное, подтолкнула. За любимым человеком и в пропасть шагнешь, глазом не моргнешь.

— Пойду! — сказала я и взглянула на него в упор. — Отца у меня давно нет в живых, мать болеет, с места не встает. Брат в лесу, да он мне не поперечит.

Взглянул и на меня Матти. Руку мою в своей горячей ладони держит.

— Поехали венчаться! — приказал он сватам своим.

Но у меня уж разум стал в голову возвращаться. Слава богу, ненадолго выпрыгнул сгоряча да в спешке.

— Постой, — говорю, — добрый молодец! Мать-то у меня жива еще, без ее благословения я не пойду.

Почесал жених затылок, но, обернувшись к притихшим сватам, приказал:

— На одной лошади вы все в церковь поезжайте. Попа там задержите, чтоб домой не ушел. А на второй мы съездим за благословением.

У меня спросил:

— Далеко ехать-то?

— Три версты. Близко… — прошептала я.

— Поехали! — схватил он меня в охапку и… очнулась я в санях.

Едем, молчим. Он посвистывает, лошадь погонялкой похлестывает. Гордость во мне взыграла несусветная, хотя и поздняя. «Ну, думаю, вершина ты неокорзанная, буйная, я тебе сейчас такое преподнесу, что ты очнешься, одумаешься!»

— Матти! Ты слыхал такую поговорку: «С перевозчиком — уговор на берегу, а потом за реку». Невесту везешь, а того не знаешь, что на ней все чужое одето, кроме креста на шее.

Не очнулся. Ответил ухмыльнувшись:

— Благо крест свой, никто не снимет. Без креста поп венчать не будет.

Едем. Молчим… Ну, молодчик, если я тебе сейчас еще кое-что скажу, повернешься ты от меня взад пятками.

— Ты знаешь, кого замуж берешь? Ведь я — Ожатой Микки дочка. Слыхал про такого, отца моего покойного?

Натянул вожжи жених. Лошадь встала. А потом как хлестнет ее погонялкой — вскачь понеслась! Да как захохочет, словно леший в дремучем сосняке-ельничке.

— Ох, хорошо! Ха-ха-ха! Вот так порадую батюшку с матушкой! Поневоле женить хотели — получайте невесту!

Я как подпрыгну в санях, за вожжи хватаюсь, в глотку суженому впиваюсь, ору на весь лес:

— Стой, мавон неня! Ворочай обратно, я домой пешком дойду! Смейся надо мной, дурой окаянной, но над своим отцом несчастным смеяться не дам. Кто ты сам-то, выродок? От бедных отстал, в богачи не попал, по белу свету нашатался, к нам воротился, над нами смеяться вздумал! Отпусти с добра, а то нос откушу, щеки выцарапаю.

Он обнимает, не пускает, уговаривает. А я как сдерну у него шапку да брошу взад, на дорогу. Пришлось ему коня остановить, за шапкой обратно бежать. Выпрыгнула я с саней да в лес по снежному насту побежала. Легка была на ноги, не проваливалась. Он же хоть начерпал снегу в лаковые сапоги, да догнал. Обхватила я ствол белой березоньки, прижалась к нему и заплакала-запричитала. Невесте плакать положено, только не в лесу, не в сугробе, не с деревом обнимаючись. Такая уж, видно, доля моя была диковинная, ни на чью долю-долюшку непохожая.

Он стоит рядом, концом платка моего мне глаза утирает, уговаривает:

— Не такой уж и я счастливый, как людям кажется. По свету шатался, горя нахлебался. Не плачь, успокойся, поедем к матери.

Сердце девичье хоть и гневное, но отходчивое, если любит оно. Сели в сани. Поехали. Хорошо, что лошадь была смирная, не убежала, нас подождала.

— Скажи, как тебя зовут? — догадался, наконец, спросить меня жених.

— Овдокки, — ответила я, все еще всхлипывая.

— А я тебя буду звать Дунюшкой. Ладно?

Согласилась. Зови хоть как, только рядом будь. Всю жизнь… Злость во мне приутихла. Спросила, как нас встретит его родня, не дадут ли мне, невесте нежданной-негаданной, от ворот поворот.