Михаил Колесников - Право выбора

— Вот что, друзья. Сегодня мне стукнуло сорок пять. Дата не совсем круглая, юбилеев не будет. До юбилея еще нужно дожить. А впрочем, все юбилеи скучны, как похороны. Прошу всех к семи ко мне на квартиру. Без цветов и подарков. Маленький товарищеский ужин. Вишняков — в полном семейном составе. Будут дамы.

«Авгуры» смущены. Из них еще никто не бывал у меня на квартире. Молчат. Наконец находится самый догадливый:

— Поздравляем, Алексей Антонович! Благодарим. Будем.

Голова этот Ардашин. Воспитан, учтив. Цезарь не сказал бы короче.

За глаза Подымахова мы называем «Опускаховым» или «Носорогом». Так уж повелось у физиков: давать прозвища своим наставникам. Великого Резерфорда, например, ученики в шутку окрестили «Крокодилом». Потом в честь Резерфорда в лабораториях стали употреблять новую единицу измерения разности потенциалов — «крокодил», равный миллиону вольт.

Любопытно, что будут измерять «носорогами»? Неуравновешенность характера?..

Подымахов — ученый старшего поколения. Все знаменитые физики носят усы: Подымахов тоже носит усы. И до сизого блеска бреет подбородок. Это могучий мужчина с густой седеющей шевелюрой. Лицо значительное, изрезанное крупными морщинами. Форточка в его кабинете открыта даже в самую холодную погоду. В кабинете неуютно, словно в языческом капище. Большую часть времени Подымахов проводит на «территории». «Территория» отгорожена от остального мира высоким дощатым забором. Новички приходят сюда с боязливым трепетом. Ведь тут оно и есть, то самое… Атомград!

Иногда мне кажется, будто все люди связаны между собой некими силовыми полями, природа которых пока еще не выяснена. Такое поле с давних пор связывает меня, Подымахова и нынешнего директора института Цапкина. Жизненные обстоятельства разлучали нас на долгие годы, но потом наши пути неизменно пересекались, а судьбы переплетались. Нет, мы никогда не были друзьями, да и не могли ими быть. Больше того: мы никогда не симпатизировали друг другу.

Наши отношения начали складываться в незапамятные времена. Тогда я работал в лаборатории известного физика Феофанова, считался его учеником. Цапкин числился лаборантом. Это был ловкий, разбитной мальчишка, не лишенный чувства своеобразного юмора. Наука всерьез его никогда не интересовала, к нашим занятиям он относился с веселым цинизмом, но умел подлаживаться к старику; и, как ни странно, Феофанов дорожил им, упорно продвигал: ведь Цапкин при всяком удобном случае выставлял себя «выходцем из народных низов», сыном деревенского кузнеца. А потомственный интеллигент Феофанов особенно бережно относился к таким, опекал их. И хотя все мы были не аристократического происхождения, но считалось как-то неудобным выставлять этот аргумент на первый план. А Цапкин не стеснялся. Он хотел выжать из своего происхождения максимум. Со мной откровенничал: «Гибкий ум в нашу эпоху с успехом можно заменить гибким позвоночником». — «Ящеры-то вымерли!» — «Зато владычествовали на Земле миллионы лет…»

Я никогда не принимал Цапкина всерьез и меньше всего мог предполагать, что этот шут гороховый со временем сделается моим начальником на целых шесть лет.

Подымахов в ту пору редко заходил к нам. У него была своя лаборатория, напоминающая заводскую мастерскую. Тут занимались молодые ученые с практическим уклоном, стажировались студенты.

Не знаю, завидовал ли Подымахов мировой славе моего учителя, но эти два человека так и не смогли найти общего языка. Я долго был в тупике: чего они не поделили? Позже понял. Феофанов считал, что современная физика является прежде всего теоретической наукой и обязана своим развитием главным образом развитию физических теорий. Подымахов утверждал обратное: новые теории могут возникать лишь благодаря результатам, полученным при помощи новой экспериментальной техники. И он создавал эту технику, не жалея ни личных средств, ни времени.

— Значит, высасываете постулаты из большого пальца? Двигаете науку вперед… ногами? — вышучивал он нас.

Мы его не любили и побаивались. Своими примитивными шуточками он как бы хотел обесценить нашу работу.

Сейчас я думаю, что Поликарп Степанович Феофанов был человеком незаурядным, возможно, даже гениальным, человеком трагической судьбы.

Я храню его рукописи, иногда пытаюсь в них разобраться. Торопливый почерк, некоторые расчеты сделаны на клочках бумаги, на папиросных коробках. Но я знаю: во всех этих пока не расшифрованных формулах бьется живая пытливая мысль. Говорят, что ученый должен обладать парадоксальным мышлением, быть творцом «сумасшедших» идей.