Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

— Нет. Не случалось.

— А в Рио-де-Жанейро?

— Был. Верочка, а вы присядьте на минутку, — и продолжал, обращаясь уже ко всей палате: — Рио, как его там называют, — чудесный, исключительно своеобразный город. Есть в нем и то, что справедливо зовется контрастами, но меня, не только как европейца, но как русского, прежде всего не устраивает этот город, вытянувшийся колоссальной полосой вдоль океана. Это само по себе великолепно, но как нам, привыкшим видеть в понятии «город» нечто ограниченное, почти круглое и едва ли — не огороженное, как нам согласиться называть городом грандиозную набережную? Стоит только поехать поперек Рио, как сразу убедишься, что ты никогда не заблудишься в этом городе. А мне, признаться, приятно иногда поплутать в чужих городах, когда это возможно. Помню смехотворный случай, когда я заблудился в таком городишке как Хельсинки и допоздна не мог выбраться в предместье Отаниеми, где тогда останавливалась наша делегация. Хорошо, вспомнил гостиницу Карелия в самом городе и оттуда уже добрался рейсовым автобусом. Нет, что ни говори, а приятно заблудиться в городах. Вечерами кругом огни, а ты идешь по городу, как по чужой планете. Верочка, а вам это не интересно? Да сядьте вы, пожалуйста!

Вера села на табурет и подвинулась к постели Крапова. Она чувствовала, что на них смотрит старик Синицын, но не отняла руки, которую снова взял и осторожно гладил Крапов.

— Вам, Верочка, никогда не приходилось бывать за границей? — спросил он, приподняв свои брови.

— Нет. А как это сделать?

— А вы умница, — ответил он, помолчав.

Она не держала улыбки и все так же, не отымая руки, обвела взглядом палату.

Латов уже отвернулся к стене, натянув на ухо одеяло, Астаханов впал в забытье и лежал со сладкой улыбкой на коричневом лице, лишь один старик Синицын не ложился и смотрел куда-то к дверям, мимо ее ног.

— Да, да, не смущайтесь — умница, — повторил Крапов, — и, вероятно, еще не одни человек заметит в вас это и оценит. Вам было бы полезно посмотреть мир, но, к сожалению, не каждый это может. Однако вы должны были заметить, что жизнь может ложиться в иное русло, при котором ее развитие приобретает второе диалектическое направление — от сложного к простому. Поэтому не надо терять надежду.

— Где вы были в последний раз? — спросила Вера не столько потому, что это ее интересовало, сколько для того, чтобы Синицын не подумал плохо о ее молчании.

— Последний раз — в Италии.

— Там интересно?

— Интересно везде, где есть человек. Но в Италии интересна история, природа. Это общеизвестно, конечно, однако, побывав в Италии, чувствуешь возраст человечества, проникаешься уважением ко всему, что создано живыми руками людей.

Он помолчал, но вскоре встрепенулся, просветлев, и заговорил с жаром:

— А какая это лучезарная земля! Какое поистине лазурное море! Какие закаты! Что-то похожее встречается у нас на Черноморье. Смотришь и сожалеешь, что родился не художником и не поэтом… Представляете?

— Да-а, — протянул со своей кровати Синицын. — Пожить бы там, фруктов поесть вволю. Ведь это дело такое — здоровье. Небось там прямо в лесу фрукты-то растут, рви — не хочу! А?

— Да, вашему желудку это не повредило бы, — почтительно ответил Крапов и улыбнулся Вере. — Там природой многое лечится.

— И даже сердечники лечатся? — спросила Вера, полагая, что это уже профессиональный разговор.

— Право, не знаю, — виновато ответил Крапов. — Но мне кажется, что я бы там сердце не излечил, а душу — тем более.

— Что, не по климату, что ли? — спросил Синицын.

— Да, пожалуй… Душе моей надо, чтобы она за березку задевала, чтобы рыжички в траве… Но побывать там неплохо. Юг. Колыбель человека. Верочка, вы были на юге? На Черном море?

— Я там не была ни разу…

— Вера! А Вер! Врач идет, — приотворив дверь, негромко предупредила нянечка тетя Паша.

Вера осторожно высвободила руку, вышла в коридор и села за свой стол у зажженной лампы.

Врач сделал беглый обход и ушел, а Вера еще несколько раз заходила в палаты к тяжело больным, прежде чем успокоиться за своим столом. Но и тогда мимо нее еще несколько раз проходила нянечка, сердито ворча на больных.

— Тьфу ты, пята палата! Провалились бы там все! — возмущенно трясла она сразу двумя суднами в руках, и голова ее на жилистой шее нервно подергивалась. — Прорвало их, на ночь глядя. Уж не могли поутру или днем, у Феньки, сходить. Вот уж не люблю эту смену! А в пятой так один перед одним: всем давай и все по-сурьезному… Тьфу!