Борис Полевой: Силуэты

Так вот, неугомонный наш редактор вызвал однажды меня к себе. Запер дверь кабинета и таинственно сказал:

— Вот что, ты был избачом и гонщиком. Получилось. А теперь становись блатняком. Понимаешь, поживи в их блатной шкуре, подгляди, что там у них и как, связи их повысмотри, кто им помогает, кто им ворожит. Понимаешь? А потом грохнем серию разоблачительных очерков, всю эту шваль будто шляпой накроем. Ну как, нравится такая затея? Чего молчишь? Слабо? Штаны мокрые?

Я переминался с ноги на ногу.

— С кем надо, это согласовал. Если угодно, можешь рассматривать как комсомольское задание. Только, чур, не болтать, могила. Согласен? Вот и хорошо. Чекисты тебя оборудуют. У тебя, кажется, в Москве есть тетя? Тетя Маня? Вот и хорошо. Ну так для всех ты уезжаешь к своей любезной тете Мане, навестить старушку. Она хворает. Понял?

И вот, соответственно преображенный, я как бы влез в шкуру молодого московского налетчика, запасся явками, крупными купюрами с переписанными номерами для дачи взяток и, больше чем на две недели, так сказать, опустился на дно. Свыкся со страшным бытом, настолько вошел в роль, что, обнаглев, однажды явился в собственную редакцию, якобы в сильно пьяном виде, затеял в бухгалтерии большой шухер и был изгнан в шею сотрудниками отдела информации, где, как известно, по традиции работают самые дюжие люди. Изгнан и не узнан — вот в чем был репортерский шик.

Серия очерков, написанных в результате этого моего похода, по причинам, от редактора не зависящим, напечатана не была, и друзья из тверской ассоциации пролетарских писателей, которых сокращенно называли «таппами», помогли мне сбить эти очерки в книжку. Книжке этой дали устрашающее название «Мемуары вшивого человека». Мой старший друг — поэт и партработник Александр Ярцев — написал к ней доброе предисловие, и вскоре она увидела свет.

Отчетливо сознаю, что качества этого моего первого книжного труда были весьма сомнительны. И вспоминать о нем я не стал бы сейчас, если бы не события, развернувшиеся впоследствии. Жажда тем для продолжения диалога, завязавшегося с Горьким, надоумила моих сменовских друзей послать эту книгу в Сорренто. Это было сделано без моего ведома. Узнав об этом, я не только огорчился, но и здорово рассердился: оторвать золотое время Горького на чтение моего скороспелого труда… Тут есть от чего покраснеть.

Каково же было общее удивление, когда вскоре из Сорренто пришел довольно толстый конверт. Оказалось, что Горький не просто прочел книгу, но прочел, так сказать, с карандашом, по-редакторски, и нашел время ответить пространным письмом на шести рукописных страницах.

«Б. Полевому.

Товарищ Ярцев находит, что язык Ваших очерков „солен, меток, богат образами“. Давайте разберем, так ли это.

Прежде всего — откинем язык диалогов, его сочность и меткость принадлежит не Вам, Вы его почерпнули из „блатной музыки“. Вам принадлежит язык описаний. „Ночлежка — каменный череп“, пишете Вы. Это — плохой образ, потому что не ясный. Говоря „череп“, нельзя отказаться от представления о форме шара, хотя и не совершенной. А Вы, говоря „ночлежка — череп“, говорите о части черепа, черепной крышке, о своде, причем заставляете меня, читателя, видеть ее не снаружи, а изнутри. Понятно? Затем: необходимо избегать соединений конечного слога одного слова с начальным другого, когда эти слога, сливаясь, образуют третье: ка-ка.

„Лампочки точно желтые глаза собаки“ — этот образ повторяется у Вас дважды на тринадцатой и шестнадцатой стр. „Тускло цедят желтый грязный воздух“. Цедят всегда сквозь что-нибудь и медленно или быстро, а „тускло“ цедить — это никто не поймет. И как могут лампочки цедить, т. е. пропускать сквозь себя воздух? Затем: если Вы сказали „лампочки желтые“, этим Вы уже сказали, что и свет желтый, не нужно повторять одно и то же слово на близком расстоянии, скучно это.

Вы часто искажаете слова: „швыбздик“ — правильно будет „шибздик“. Не „сколыпнул“, а „сколупнул“, — от глагола — колупать. „Очини ухо“, — ухо — не карандаш. „Очини“ это должно быть украинское „отчини“ — открой. „Заместо голландского отопления бы нанялся“ „бы“ следовало поставить после „нанялся“. Русские всегда так и ставят. Человек у Вас „кусал, царапал, целовал, ласкал“ землю. Возможно, что он все это и делал, но не так, как Вами написано, потому у вас трудно поверить, что человек действительно делал это.

Все это — не пустяки, не мелочи, а — техника. Так же как токарь по дереву или металлу, литератор должен хорошо знать свой материал — язык, слово, иначе он будет не в силах „изобразить“ свой опыт, свои чувства, мысли, не сумеет создать картин, характеров и т. п. Вы, молодежь, должны учиться владеть техникой литературной работы так же мастерски, как владели ею наши классики. Вам надобно знать все, что знали они и — знать лучше их. История призвала Вас к созданию новой жизни, значит — Вы должны и литературу тоже обновить. Вам не надо торопиться хвалить друг друга за малые успехи, на Вас возложена обязанность стремиться к успехам большим. На Вас, на Вашу работу с надеждой смотрит трудовой народ всего мира, из Вашей среды должны выйти поэты, ученые, вожди. Вы должны учиться, не щадя себя, учиться всему, что есть лучшего в мире, всякой технике и, конечно, технике словесного творчества. Этому научиться не так трудно, потому что у Вас есть великолепные образцы: Гоголь, Лев Толстой, Лесков, Чехов, Пришвин и немало других отличнейших знатоков русского языка, строя русской речи. Поймите меня: я говорю не о подражании, а только о необходимости для Вас обогатиться словами, изучить дух языка, строй речи. Идеологической заразы отравления духом враждебного Вам класса бояться не следует, — всякий страх возникает из непонимания, да и уже проходит то время, когда рабочие люди чего-то боялись.