Дмитрий Холендро: Городской дождь (рассказы)

— Я сегодня еду в МГУ.

— Зачем?

— Смотреть.

Он знаком с Олей уже полгода. Запомнилось число: старушки получали пенсию, а она спешила в мастерскую. Не было, не было её в его жизни и вдруг появилась. Совсем не было, и вдруг… А если бы жила Аня? Смог бы он прятаться в молочной, слушать, понимать и жалеть эту женщину самой глубинной жалостью, которую, может быть, издавна и называют любовью? Он встречал в тайге старые сёла, где будто и не ведали про слово «любовь». Говорили: «Он её жалеет». Значило — любит. Любит не для себя, а так, чтобы ей было хорошо. Вот какая это была жалость…

И всё же — если бы была Аня… Он не узнал бы, не увидел этих глаз, этих рук, не услышал бы этого голоса, этого смеха…

Он закурил и пошёл, нагнув свою большую голову, а выкурив одну сигарету, прикурил от неё другую… Потом он повернул и зашагал назад, решив, что купит билеты и прямо из мастерской поведёт её на стадион, чтобы она отвлеклась и подышала. Он заранее обрадовался тому, как она будет смотреть футбол, даже если никогда не смотрела раньше. Зрелище захватывающее, а когда она увлекалась, у неё начинали плясать руки, взлетали в восторге и вертелись над головой, хлопали от досады и опять взлетали. Руки её плясали, когда она по-быстрому пекла пирог, который назывался «курчавым». Сначала ненадолго спрятав тесто в холодильник, а потом, прокрутив его через мясорубку, искусно укладывала «вермишелины» на сковородке, намазывала их клубничным вареньем, и всё это, пока грелся духовой шкаф.

— Миша!

Он заваривал чай. А она уже доставала пирог из духовки, огорчённо жалуясь:

— У него проклятая тенденция приставать. Будем резать прямо на сковородке. Пристаёт и пристаёт!

— Как я!

— Нет, Миша. Вы сегодня показали мне замечательный фильм. Без вас я жила как в темнице. А сейчас во мне какая-то зелёная травка проросла. Пробуйте!

Они пили чай с тёплым пирогом и говорили о фильме. Она говорила, он слушал…

Футбол начинался в семь, при прожекторах, и она не рассердится, что он отрывает её от работы.

В тот же миг он решил, что сделает ей предложение. «Вы любите меня», — сказала она. «Милый», — сказала она. Это были не оговорки. Он сделает ей предложение. Не сегодня, потому что раньше надо поговорить с Маришей. Завтра…

Маришка догадывалась о его увлечении. Она сказала Глебу:

— А ты издевался!

Глеб расстроился не на шутку:

— Я докажу, что нет!

— Чем, «старик»?

— Ку-ку, — сказал Глеб и надул щёки.

Назавтра он принёс белую рубаху с модным воротником.

— Подарок от «старика» молодому человеку.

Уже не раз Михаил Андреевич брал в руки рубаху и откладывал из боязни, что обновка станет слишком заметной. Успеется ещё…

Спустившись в метро, он поехал в Малый театр. Там они с Олей недавно смотрели пьесу о дипломатах, и он наткнулся в программе на однофамильца, заведующего постановочной частью. Он не был дипломатом и, разыскав в недрах театра маленький кабинет с крупным мужчиной, признался, что пришёл к нему как к однофамильцу, больше нет никаких оправданий и надежд на скорую помощь. Ему нужен мундир царского генерала от артиллерии в отставке. Для художника. Для женщины-художницы, которой не во что одеть натурщика. Для любимой женщины, в чём он тоже признаётся, предупреждая вопрос. Время? Когда в России открылись Бестужевские курсы? Прошли в библиотеку, тут же навели справку в энциклопедии.

Нет, он и не думал, что ему так повезёт. В кабинете однофамилец перелистал толстый альбом с рисунками военных мундиров, давно канувших в прошлое, и нашёл нужный.

— Вам надолго?

— Не знаю.

— На время. Мы подберём что-нибудь подходящее из своего гардероба, у нас их десятки — разных мундиров, и поправим, доделаем всё, что нужно. Приходите.

— Когда?

— Денька через три.

— А заплатить? Куда? И сколько?

— Да ну! Чепуха! Принесите костюмерше коробку конфет. Нам мундир пригодится. Может, кто-нибудь напишет не картину, а пьесу…

На стадионе он сказал Оле, что у неё будет мундир для старика, но пока скрыл откуда. Чтобы не сглазить. Он стал суеверным в этот момент и боялся разрушить свою удачу.

И опять он отказался от мысли о немедленном предложении, потому что Оля поцеловала его за мундир, и всё это как-то помешало сказать важные слова. Да ещё она огорчилась, что мундир очень новый, и тут же швырнула его на пол и принялась топтать. Обнашивать было некому и некогда. Она неистово начала, а он дотаптывал, воображая, что скажут в театре. А! В химчистку!