Ирина Велембовская: Лесная история

— Ты что к нам не идешь? Богата стала? А Мишка письмо вот прислал. В Венгрии он.

В письме ни слова не было о Газиле. Писем для себя она скоро и ждать перестала.

Она сильно похудела и стала совсем маленькая и тихая, как затаившийся мышонок. Оставшись одна где-нибудь у костра, беззвучно плакала, утирая сырой рукавицей слезы с обветренных щек. Один раз, когда было ей как-то очень тяжело, сняла с шеи подаренные Мишкой бусы и кинула их в подернутый ледяной коркой глубокий родничок.

Зима наступила лютая. Уж в ноябре так заковало, что земля потрескалась. Снегу было совсем еще мало, да и тот сдуло в низину. По всей лесосеке пылали костры. Леса вырубили множество; гора, на которой расположился лесоучасток, оголилась совсем. Везде торчали сиротливые пни, припорошенные снегом кучи несожженной хвои.

Логин Андреевич с наступлением холодов все чаще «закладывал», благо продуктовозка приходила теперь по санному пути два раза в неделю. За кострами наблюдать ходила Ефросинья Петровна.

Однажды, уже после рождества, она наткнулась в темноте на Газилю, которая совсем одна сидела, поджав ноги, на поваленном дереве около потухающего костра.

— Девка, милка! — позвала соскучившаяся Петровна. — Что же ты совсем меня забыла? Что я тебя, обидела, что ли, чем?

— Нет, тетенька!.. Работы много… Некогда.

— Так уж и некогда? Что у тебя, скотины полон двор или детей куча? Приходи-ка лучше, я тебе варежки припасу, — пообещала Петровна.

Газиля пришла, но просидела молча, не поднимая глаз.

— Хвораешь ты, что ли? — любопытствовала Петровна. — Что ты такая худущая да зеленая стала?

— Болит чего-то… — тихо ответила Газиля. — Простыла в лесу, наверно…

Петровна дала ей сушеной малины, липового цвета и велела в субботу приходить париться в бане, которую сама топила.

Газиля пришла и в субботу, но, когда зашла с Петровной в горячую баню, не стала снимать рубаху.

— Ты что, меня, старухи, стесняешься? — удивилась Петровна. — Сдерни рубаху, тебе говорят! Что за мытье в рубахе!

Увидев высокий живот, всплеснула руками:

— Ты что же это натворила, буть ты неладна?.. И молчишь…

Газиля тоненько заплакала, опустившись на сырую горячую лавку.

— Кто же это тебе? — допытывалась Петровна.

— Мишка ваш… — чуть слышно шепнула Газиля.

Ошеломленная Петровна ушла из бани, почти не мывшись. С неделю она молчала, ходила хмурая, с поджатыми губами.

— Что тебя, параликом, что ль, зашибло? — спросил Логин Андреевич. — С чего на тебя немота-то напала?

— Беда, Андреич, — вдруг заплакав, призналась Петровна.

Выслушав, Логин Андреевич позеленел.

— Вот змея! — зло сплюнув, сказал он. — Эдак она может сказать, что это я ей…

— Молчи уж, — сердито прервала жена, — не будет она брехать. Значит, было. Недаром она от нас хоронилась.

— Брехня! — рявкнул Широков. — Чтоб духу ее у нас в дому не было! Увижу близ избы, ноги поломаю.

Долго бушевал Широков. Больших трудов стоило жене удержать его, чтобы не побежал он в барак со скандалом. Обещала, что прикажет Газиле ни слова никому не говорить о Мишке. Но та и не думала говорить, наоборот, таилась от всех, молча ждала срока.

— Тебя что, девка, подменили, что ли? — спросил бригадир. — То все песни играла, такая затейная была девушка, а теперь как мух наглоталась.

— Скучаю… В деревню охота, к папе, — пряча глаза, ответила Газиля.

— На что он, папа? Ты ловчи, как помоложе папу завесть, замуж выскочить, — пошутил, ничего не подозревая, бригадир.

Газиля вздрогнула, потом прижала ладони к щекам, опустив голову, пошла прочь.

Поздней весной родился мальчик. Петровна, несмотря на запрет Логина Андреевича, ходила на прииск к Газиле в больницу. Вернулась вся в слезах, черная, разбитая.

— Лошка! Отсохни мои руки-ноги, это Мишкин ребенок. И на татарина не похож совсем: светлый, глаза круглые…

— Утопить бы тебя, стару дуру, вместе с твоими татарами! — заорал Логин Андреевич.

Вечером Широковы сидели вдвоем, сочиняли Мишке письмо. Логин Андреевич вспотел, выводя каракули: «Мишка, пропиши все, твой ребенок у Газильки, а то не знаем, как быть…»

— Ты грубо-то не пиши, — советовала жена, — может, у них там начальство письма глядит.

Ответа не приходило. Широков свирепел.

— Ясное дело, чего он будет писать, раз это не его. Взвалили на парня!..

Газиля с сыном вернулась в барак. Первое время товарки ее хоть и сочувствовали, жалели, но все же как-то сторонились. Потом, словно привыкли, потянулись к маленькому Камилю: начал он ходить по рукам, тискали его, чмокали в теплые, покрытые пушком щеки, вязали ему чепчики, свивалки.