Нора Адамян - Трое под одной крышей [Повесть, рассказы]

Вот такая она жена была.

Только это все, конечно, не дружков-товарищей кормить. А тут, извольте, собирается чуть не каждый вечер компания, и всякий раз чаем их пои, сыру да колбасы на стол поставь. Для чего это надо? Ну, поговорили, покричали, пол пластиковый, чистый натоптали, исцарапали и шли бы себе до домам. Нет! Каждый раз один разговор:

— Сообрази нам, жена, чайку да пожевать что-нибудь.

Всю жизнь мечтала!

Люба ему высказала по-хорошему:

— А для чего это, Витечка, нам их поить, кормить, от своего ребенка отрывать? Они небось наше едят да над нами же смеются. Кто они нам?

— Товарищи мои, — говорит. — Неужели я на кусок колбасы не заработал?

Да за этот кусок Люба иной раз через проходную идет, у нее вся спина мокрая и руки от страха немеют. Только Витечка, конечно, ничего про это не знает. Он думает — с его заработка живут. Он принципиальный. А какой тут может быть принцип?

Другой раз, как приятели на порог, Люба все съестное попрячет да из дома. Иногда у подруги до десяти часов сидела. Онин сперва черной тучей смотрел, затем повадился вечерами уходить. Так и пошло. В будни его нет и в праздники нет. Всё его куда-то посылают, всё ему задании по работе дают. Сперва верила, потом забеспокоилась, да поздно. Распустился, разбаловался, наконец и ночевать дома не стал.

Это и была ее вина, что долго терпела, все надеялась — образумится, никаких мер не приняла, до развода довела.

Как перестал он домой приходить, Люба его в жэке выписала. Там сперва не хотели, так она всех соседей свидетелями поставила, что он месяцами не ночует и за квартиру не платит. Выписали его. Он либо узнал, либо почуял — пришел. Торт принес, портвейну бутылку. С Володечкой весь вечер сидел, уроки помогал делать.

Спать легли — все как полагается. А потом Люба возьми и скажи: «А ведь ты теперь и ночевать здесь права не имеешь. Я тебя выписала…»

Он как взорвется! Нехорошим словом обозвал, оделся — и уходит. Люба в дверях встала, он ее отпихнул, она в крик. Соседи милицию вызвали.

Вот после этого Онин на развод подал. Три раза дело откладывали. Один раз — не пошла Люба. Другой раз судья давал две недели на примирение. Онин отказался: «Не надо мне!» Люба сказала: «А мне надо». Третий раз Онин в командировке был. Вот тут бы ей к гадалке и пойти. Да ведь не знала. Это потом, когда уже развели, старушечка научила. Сидела на суде рядом, сочувствовала Любе, а потом дала адресок — далеко, в Теплом Стане. Час туда добираться. Не так чтобы очень верила Люба, однако поехала на всякий случай — судьбу свою налаживать, последнюю попытку сделать.

В Теплом Стане все дома новые — один в один. Высокие, белые, как меловые. Место еще не обжитое, деревца у домов маленькие, невидные — вроде голо все вокруг.

На четвертый этаж Любу повез лифт. Открыл ей парень. Лет двадцать ему, в голубом свитере. Черный, красивый. Люба и спросить ничего не успела, он сразу крикнул:

— Мама, к тебе! — И ушел.

Люба так и осталась одна. Даже неудобно. На вешалке одежда, на тумбочке флаконы какие-то. Пропадет что-нибудь — на нее подумают.

Наконец женщина появилась. Полная, черная. В цветастом кримпленовом платье. В руке луковица, и полотенце через плечо перекинуто. Повела Любу в комнату. На стене ковер, подоконники вазами хрустальными заставлены.

Вот как люди живут!

И опять Любу одну оставили…

Зина вернулась на кухню, выключила горелку под кастрюлей, в которой тушилось мясо. Сын налил кофе в большую чашку и пил без молока.

— Смотри, с молодых лет сердце расшатаешь! — Она была недовольна мальчишкой.

Сын напомнил:

— Тебя там человек ждет.

— Это мое дело. А не хочешь в ГИТИС, подавай в МАИ. Эх, глупая твоя голова…

Рука сама потянулась к слитым тяжелым кольцам его волос.

— Мне МАИ до фени, — сказал сын, — я эту математику ненавижу.

Вот так. Все хотят жить по-своему. Человек верное дело в руки взять может. Приятное, красивое дело. Ему прямая дорога в ГИТИС. Его оттуда в театр «Ромэн» с руками оторвут. Собой хорош, и голос есть. Ну, не такой, как у Сличенко, зато молодость. Не хочет! А на что ему филология? И что это за наука, чтобы на нее пять лет тратить? Девчонка его тащит. Любовь. А что потом будет, когда любовь кончится, а филология останется? Специальность не жена, с ней не разведешься. Мать знает, где его счастье, но свою голову ему не приставишь.

— Пустое дело, — сказала она, — цыгане никогда филологией не занимались.

— Цыгане веками посуду лудили и коней крали. Кстати, тебя там женщина ждет.