Кирилл Усанин: Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

— Ты это брось, — рассердился Иван. — А еще в партию вступаешь!

— Вот и говорю я — поторопился.

— Садовая ты голова, — улыбнулся Иван и, поглядев на меня, находившегося во время их разговора тут же, в кабинете комсорга шахты, головой покачал: — При своих же комсомольцах — и такие слова!

— А мне скрывать нечего. Говорю то, что думаю. — И, не прощаясь, вышел из кабинета.

Я догнал Василия уже внизу, в вестибюле.

— Зря ты это. Не стоит.

— А чего он привязался! — отмахнулся Василий, сердитый еще и недовольный, и даже рукой махнул, но вскоре успокоился, улыбнулся. — Ты-то придешь на дежурство?

Я ничего не ответил, только вздохнул притворно: «Ох, и занесло же тебя!» Он понял меня, сказал:

— Я скоро и себе верить перестану. Честное слово.

Собраться на дежурство должны были на следующий день после работы, к часам семи вечера. О дежурстве уже знал каждый, но так или иначе я подходил то к Михаилу Худякову, то к Николаю Червоткину, то еще к кому-нибудь из тех, которых я считал «неблагонадежными», и обрисовывал картину: так и так, мол, так и так. Думал, наверно, что Василий одобрит мои действия, успокоится, а он едва не рассердился: «Ты чего тут пристал? Послушай, что там Червоткин говорит». Я спустился вниз, к комбайну, сквозь смех ребят разобрал вкрадчивый голос Червоткина:

«Ты чего не явился?» — спрашивает генерал у солдата. «Думал», — отвечает солдат. «А ты знаешь, такой-сякой, что тебе думать не полагается? Это наше дело — думать». — «Так точно, ваше сиятельство», — отвечает солдат. «Так почему же тогда не явился?» — снова допытывается генерал. Прилипчивый попался, вроде Коли нашего. «А мне не положено думать, ваше сиятельство. Потому и не явился».

«Ох уж этот Червоткин! Как бы не подвел», — встревожился я по-серьезному.

Но Червоткин на дежурство явился первым.

— А я уж туточки, — сказал он, поднимаясь со скамьи, и протянул руку Василию. — Шлепай сюда самую красную повязку, пойду хулиганье выискивать.

Но собрались только к восьми. Солнце заметно пошло на закат, а жара все еще не спала — стояли самые жаркие дни июля. Широкая скамейка под тенью тополей сохраняла тепло и устойчивый запах краски.

— Итак, Мельникова нет. Пошли, — не придет, наверное.

Прохладой и сумеречным покоем пахнуло на нас, когда вошли в вестибюль Дворца культуры, где на втором этаже, в агитпункте, временно размещался патруль. Красные повязки были придавлены толстым журналом графика дежурств, уже довольно измятым, с подвернутыми, замусоленными уголками.

— Забота чувствуется, — съехидничал кто-то.

Через несколько минут вышли мы на улицу в повязках на левой руке. Встречные приостанавливались, смотрели на нас, улыбались. У выхода из парка разделились на группы и разошлись по улицам поселка, договорившись через час-полтора встретиться вновь у Дворца культуры. Я ушел с группой Бородина. Улицы были оживлены, и мы невольно старались равнять шаг, держать голову прямо, будто надели военную форму. Возможно, мне только казалось, что мы так идем, но я действительно чувствовал себя подтянутым и стройным и шел какой-то неестественной, медленной походкой, и еще, наверно, потому, что наше дежурство не сорвалось, и мне не терпелось сказать об этом Василию, но я удерживал себя: «Зачем? И так все ясно».

Мы еще не дошли до Дворца культуры, как нам вышел навстречу Николай Червоткин, всплеснул руками:

— Где же вы пропадали? Я вас уже обыскался. Аж упарился весь.

— Задержали кого-нибудь? — не выдержал я.

— Ага, целую банду. — И засмеялся. — У Ерыкалина в квартире держим. Кусаются, черти.

— Где же повязка? — спросил Василий.

— Я же говорю — кусаются, всю повязку изгрызли, в клочья. Да пойдемте же скорее!

Предчувствуя какой-то подвох, мы поспешили за Червоткиным и вскоре уже входили во двор дома, в котором жил Михаил Ерыкалин. В палисаднике за широким столом сидели остальные; увидев нас, замахали руками: скорее, мол, чего вы!

И вот появилась бутылка водки, за ней вторая, быстро и ловко расставляла закуску жена Ерыкалина, и мы, заблудшие, как выразился кто-то, уже сидели вместе со всеми, плотно прижимаясь друг к другу, вокруг стола. Вспомнились слова Ивана Глухова, самого Василия, и мне хотелось что-то сказать, но, взглянув на Василия, на ребят, оживленных и разговорчивых, промолчал, да и сидевший рядом со мной Червоткин приостановил меня:

— Сиди, иш-шо наговориш-ша…

Вскоре стало шумно, жарко, табачный дым застилал глаза, но из-за стола никто не выходил, говорили о шахте, о себе, о комбайне, и вдруг я подумал, что все идет правильно, так, как надо, это и есть та самая обыкновенная рабочая жизнь. И уже видел, как подвыпивший Николай Червоткин обнимал Василия, кричал: