Кирилл Усанин: Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

На следующий день, как только мы остались одни, я рассказал Маше о том, что произошло. Она молча, не перебивая, выслушала, и когда я спросил по привычке: «Так кто же прав? Губин или Трофимов?» — она, вместо того чтоб мягко и спокойно сказать привычное: «А как ты сам думаешь?» — как-то странно посмотрела в мою сторону.

Я повторил свой вопрос.

— Трофимов, — как будто впервые услышав эту фамилию, медленно произнесла Маша. — Ты знаешь его?

И тут мне пришлось поведать ей о Трофимове то, что невольно скрывал все это время. Она выслушала меня молча, не перебивая, только изредка вскидывала глаза, как бы убеждаясь в том, что это я сижу перед ней.

Закончил я все тем же вопросом:

— Так кто же прав?

И услышал в ответ совсем другие слова:

— В другой раз, Вася, потом.

Она произнесла их тихо, невнятно, и я, тревожась, спросил:

— Ты не заболела, Маша? Может, лучше отпроситься?

— Ничего, пройдет. А ты иди.

— Могу сбегать, я мигом.

— Спасибо, Вася, не надо. Пройдет.

Как назло, в этот день работы было много, я так и не смог до конца смены отлучиться от своего конвейера. Дела в лаве не клеились. Комбайн не шел: обрушивалась кровля, и приходилось заделывать ее. Больно, как по сердцу, стучала по голым рештакам скребковая цепь. Время в такие минуты тянется ужасно медленно, а тут я еще ничего не знал о Маше: как она там, что с ней?

Спросил у слесаря, который торопился к комбайну:

— Как там Маша?

— Ничего! — крикнул он и полез дальше.

«Ничего, — усмехнулся я. — Что такое ничего? Плохо или хорошо? Ох уж эта наша привычка буквально на все откликаться: „Ничего!“»

Маша работала в откаточном штреке на ленточном транспортере. Просто так не сбегаешь — обязательно надо знать, что у тебя есть впереди десять — пятнадцать минут свободного времени. Но эти минуты могут прийти только в том случае, когда уголь идет хорошо, вагоны заполняются быстро и горный мастер поспешно звонит диспетчеру: «Пришлите порожняк». Для горнорабочих, когда дела идут хорошо, перерыв приходится на то короткое время, когда машинисты увозят из-под погрузочного пункта груженный углем состав, а на его место ставят порожняк.

А угля все нет. Стучит цепь. В молчании стоят вагоны. И уже диспетчер звонит на лаву: «Что случилось?»

Усталые, злые выходят из лавы шахтеры, сердито кричат мне: «Да выключай же ты!»

Это — конец смены, невеселый, грустный конец.

Я поспешил в откаточный штрек, еще издали замахал лампочкой: «Выключай, Маша, отмучились». Но лента продолжала крутиться. Я опять замахал, но, видно, Маша не замечала моего сигнала.

Неужели ей действительно плохо? Раньше с ней такого не бывало. Она всегда поджидала меня.

Маша стояла у головки ленты.

— Выключай! — крикнул я.

— Я остаюсь.

— Что-о?! — удивился я. — Остаешься? Так уже все, конец.

— Иди, Вася, не беспокойся. Я сама дойду.

— Опять попросили остаться?

— Ага, — согласно кивнула она. — Такелажники новый бар в лаву будут доставлять. Кто-то должен им помочь.

— Да послала бы ты их всех подальше! — уже в отчаянии крикнул я. — Пошли!

— Иди, Вася, иди.

— А голова? Не болит?

— Нет, ничего.

— Ничего, — усмехнулся я. — Хотел бы я знать, что такое твое «ничего»! Вот Трофимов прогулял — и тоже «ничего».

— Оставь ты его в покое.

— Значит, он прав? Значит, может с кулаками лезть, так, что ли?

— Иди, Вася, пора уже. — Она даже подтолкнула меня.

— Маша, — попросил я, — давай я останусь.

— Спасибо, не надо.

— Но как же ты ночью пойдешь? — схватился я за последнюю возможность уговорить ее.

— Как-нибудь. Ну, иди, а то на трамвай опоздаешь. «Странная она какая-то сегодня, — решил было я, но тотчас же подумал: — Почему — странная? Просто не смогла отказать. Я бы тоже, наверно, не отказался. Бар заменить надо срочно — это и без слов понятно. Вот только почему ее попросили? Может, потому, что на женщин больше надежи, как она сама мне сказала? Наверное, так. Уже не впервые обращаются к ней за помощью. Не ко всем, не к другим ребятам, а к ней. И она ни разу не отказалась. Надо Губину сказать: „Кого вы, Павел Васильевич, просите? Женщину, маленькую, хрупкую женщину. Беречь ее надо, ценить. Есть ли совесть у вас, Павел Васильевич?“ Да, да, — заторопился я, — завтра же об этом и скажу. Приду пораньше и скажу».

Назавтра я пришел на шахту за полтора часа до работы. Знал: в это время Губин сидит в раскомандировке.

Он и вправду сидел, что-то писал.

Всю дорогу я готовился к своей первой в жизни адвокатской речи. Не стушуюсь ли, выскажу ли все, что накипело? Главное — надо сразу заговорить. Не ждать, а иначе… Да, разумеется, сразу… И едва переступил порог, начал: