Виктор Лихоносов - На долгую память

По воскресеньям Никита Иванович помогал им торговать. Крик стоял во всем ряду, и никто не мог так привлечь покупателя, как он. Изредка согреваясь глотками из четушки, приплясывая, подманивал он к своим весам и теток с окраины, и девушек, и солидных мужчин в меховых шапках, так и задержавшихся после теплого юга в послевоенном Кривощекове.

— Ну, молодой человек! — звал он кого-нибудь толстенького. — Берите последнее. За полцены отдаю.

— Старое?

— Кого! Телочка молодая, девушка, семнадцатый годок, замужем не была.

— Ну, это не Никита Иванович, а черт! — хвалились им вечером. — Как скажет, так продаст, как продаст, так еще скажет. Сено — не успели воз подогнать, он уже, ровно чужой, идет цену набавлять. Что твой цыган.

— Это еще меня не было, — встревала Демьяновна, как всегда незваная, лукавая, — я бы показала свою ножку, и весь базар бы лежал. Ты санки с базару вез, сколько ж тебе Маруська заплатила?

— Спасибо сказала.

— О, тебя купили крепко. За спасибо нанялся санки возить. А то с бабы больше нечего взять. Трудно попросить, чо ли? В следующий раз ко мне приходи, я тебя не запрягу. Сразу на мне поедешь.

Так за шутками, выдумками все прощалось и Демьяновне, и Никите Ивановичу. Перед Физой Антоновной он делался шелковый, перед колхозниками хотел погордиться. И когда он хвастался и лгал, было его приятно слушать, и думалось, что если достатка и нет, то он будет завтра, потому что в это верит и сам Никита Иванович, совершенно серьезно, без всякой брехни. Только вчера еще на Никиту Ивановича ложилась вина, вчера было желание не пускать его домой, кричать на него, и все прошло. Отчего же? Неужели так слабо и забывчиво сердце? Отчего восторгом жил Женя? Время отступало назад, и казалось, оно поможет понять, простить, осудить, да вот нот же: долго еще он бредил снами. А устав, наглядевшись, он из всех сказок и историй выделял притчу слепых и не решался, к кому ее отнести. Давным-давно он рассказывал ее соседским ребятам во дворе на сене, в свете закрытого на ставни окошка, в котором были видны верхирменские колхозники, Никита Иванович, Демьяновна, мать его, Физа Антоновна. На сене, ночью, разжигалось любопытство к страшным историям. Самое страшное, что они ведали, было из книг и старой жизни. С Толиком и Женей лежали братья Зубаревы. У них тоже погиб отец, сами они и родичи их происходили из Верх-Ирмени. Счастливые, что никто их не загонит домой прежде времени, ребята глядели на звезды. Колька, постарше их всех, покуривал, оберегая огонек ладошкой. Витька помалкивал, а Толик, хотя и не читал книжек, выкладывал истории одну страшнее другой.

— А я еще страшную знаю, — вступал он. — Мать рассказывала. Один мужчина умер, да. Его, как полагается, обмыли, похоронили под музыку, да. Закопали.

— Да.

— Ты! — замахнулся Толик. — Не передразнивай. А то не буду.

— Хе-хе.

— А ночью сторож на кладбище шел, да, обходил могилы, чтоб кто кресты не спер, идет, да, вдруг слышит: стонет кто-то. Он чуть в штаны не наклал. Ночь, никого нет — и стонет. Вот, думает, счас достанется! Посмотрел — нет никого нигде. Наверно, покаталось. Через некоторое время опять. По-человечьи прямо, вроде того: «Откройте!..»

Ребята слушали не дыша, как будто случай застал их на кладбище в страшном одиночестве среди мертвых. Толик прервался, и Витька думал, что дальше делать, как спасаться.

— Сторож тогда примерз к месту, где вчера засыпали покойника, и слушает. Думает, если еще раз послышится, да, то или за лопатой бежать, людей звать, или до утра караулить. Только он подумал — в третий раз, чуть не живой голос, прямо под ногами.

— Не бывает такого, это Демьяновна, видно, болтала. По пьянке приснилось, — сказал Витька.

— Ага, по пьянке, — возразил Толик. — Люди врать не будут. Ты, Колька, ничему не веришь, грамотным себя считаешь, а в изложении «корову» через два «а» написал.

— Ну и что дальше?

— Откопал, а он живой.

— Врешь? — изумился Витька.

— Век слободы не видать, чтоб мне телушка на ногу наступила! — поклялся Толик. — До сих пор живет. Раскопали, а он животом вниз. Ворочался.

— Давайте лучше я расскажу, — сказал Женя. — Толик, это отец нам рассказывал. В Верх-Ирмени слепые по дворам ходили и пели.

Женя улегся поудобнее.

— Жили, значит, Лазарь да Абрам, — начал он, подражая Никите Ивановичу. — Лазарь был простой, а Абрам — нет. Поделили имение, Лазарь раздарил свое, Абрам нет. Тогда идет Лазарь побираться. Шел, шел по селу, заходит к брату своему, а у того гости приехали, как к нам вот колхозники. Пьют, едят. Лазарь заходит и говорит: «Братец мой, братец, богатый Абрам, подари мне, братец, три милостыни: первая милостыня — напой-накорми, а другая милостыня — обуй-напряни, а третья милостыня — с двора проводи». А он и отвечает: «Каким ты мне братцем обзываешься, у меня-то братцы за столом сидят и сладко пьют-едят, прохлаждаются. Слуги, слуги мои, слуги, проводите нищего, поманите псов, со двора проводите, а в поле потравите». Догнали псы Лазаря на крутой горе, стали Лазаря рвать-шматовать, сделали Лазарю тридцать три раны, пролежал Лазарь тридцать три года, тридцать три года лилась кровища, сверху его, Лазаря, мухи скусали, а споднизу Лазаря черви сточили. А псы к двору подбежали, под столом крошечки посбирали, они Лазаря воспитывали, раны ему зализывали. Как стал Лазарь бога просить: «Господи, господи, спас милостивый, пришли ты мне, господи, хоть кого-нибудь». Услыхал сам господь это его слово, прислал трех ангелов. Душу его вынули сквозь левое ребро и понесли в рай вечный, в рай бесконечный. Вздумалось Абраму на торг поехать.